Личный демон. Книга 1 (СИ) - Ципоркина Инесса Владимировна. Страница 2

И собираться некуда и незачем.

Но сейчас, когда над головой пылало лавовое поле, Катерина поняла, что значит слово «соберись». Подтягивая колени к груди руками, уговаривая ноги не дрожать, царапая ламинат ногтями, ползла Катя к выходу из комнаты, не видя, что в коридоре уже вовсю полыхает дешевенький пластиковый шкаф, заполняя прихожую черным ядовитым дымом. У двери она упала лицом в коврик, подумала: «Я же по нему сапогами… прямо с улицы…», как пришло понимание — это больше не имеет значения. Ничего больше не имеет значения, потому что кончилась катина жизнь. Замок высоко, встать на колени, чтобы отодвинуть тугой рычажок, Катя не сможет. Значит, всё, всё. Всё.

— И не надоест же некоторым, — глубокомысленно заметил чей-то голос. Хорошо хоть не в голове, а поодаль. Хотя какая разница — сгореть заживо в твердом уме и ясной памяти или… Нет, лучше уж без ума и без памяти. Пусть наконец придет спасительное забытье, Катерина помнит, так гораздо легче. Стоп, то есть как это «помнит»?

— Ну что, Наама, будешь дальше развлекаться? А то я пойду. — И в дальнем углу зашебуршилось что-то темное, меховое.

Черный кот. Толстый черный кот, похожий на кроличью шубу, которая была у Кати в детстве. «Груня! Какой тут кот у нас шляется?» — вспомнила Катя. И еще: «Не беспокойтесь, кот этот мой. А Груни нет» — и никого нет. Она одна, наедине с предсмертными галлюцинациями, ничуть не изумленная краткостью и никчемностью своей жизни. Только Витеньку жалко. Но он сильный мальчик, сильный. Не то что его слабая мать. За всю жизнь так и не смогла собраться…

— Наама! — рявкнул кот, подходя ближе. — Когда ж ты насытишься-то! Питайся быстрей, нам пора!

И тут катин рот вздуло изнутри, словно из пищевода в глотку и дальше, под нёбо, прошла изжога, достойная дракона. Только у изжоги голоса не бывает, а у этой был. Помимо катерининой воли губы разверзлись (иначе не скажешь) и, не двигая языком, Катя прошипела:

— Отвяжисссь, Тайгерммм.

— Ты старая прожорливая сука, Наама, — мрачно ответил кот, не глядя Кате в глаза. Почему-то именно это посреди пожара и общего безумия казалось ужасно важным — поймать взгляд кота.

— Ты знаешь, что я не сука, — хмыкнула Наама катиным ртом.

— Раньше ты обижалась на слово «старая»… — ностальгически вздохнул кот.

— А еще раньше — на «прожорливую»! — расхохоталась тварь, стоявшая Катерине поперек глотки.

И вдруг горло Кате забило шерстью, волосы были везде — на языке, под языком, на внутренней стороне щек, в гортани, за деснами, между зубами. Мало этого — волосы двигались, ползли в направлении губ, вызывая невыносимую тошноту. Катерина чуть челюсть не вывихнула, отхаркиваясь. От отвращения тело взвилось с пола, выгнулось дугой, рука уцепилась за замок, замок щелкнул… Катя с воем «Пожа-а-а-а!!!» вывалилась в коридор. И через несколько секунд дверь напротив приоткрылась. Соседка оказалась дома.

О кратком своем безумии Катерина не рассказала никому — ни до больницы, ни после. Витьку, конечно, отпустили домой по уходу за травмированной матерью. И он сидел у катиной кровати по полдня, пока она не попросила больше не приезжать: не хотелось видеть ужас в глазах сына. Сама Катерина никакого ужаса не ощущала, хоть и знала доподлинно: на человека она мало похожа — волосы на голове сгорели, кожа на щеке спеклась в сухую корку, рот разорван и трубка торчит из трахеи, точно прозрачное щупальце инопланетного монстра. Зато за окном виднелось небо, а не надоевшее переплетение ветвей. И небо, утешая Катю, стояло высоко и сияло ярко, оно светилось, словно экран телевизора.

Телевизор, кстати, тоже сгорел. А вот Дрюня никуда не делся, приехал, хоть его и не встретили. И оказался очень кстати.

Они с Витькой как-то сразу (Катя бы даже сказала «радостно») скорешились и принялись за ремонт. Каждый раз, навещая мать, Виктор деловито пересказывал подробности, пытался на пальцах показать, какие полки строит в комнате незваный гость и какое осиное гнездо нашли за шкафом, когда клеили обои. Екатерина старалась не смотреть на сына и почти не отрывала глаз от неба. Оно было таким же синим, как витькины глаза, но, в отличие от глаз сына, безмятежным.

Увечье построило между Катей и ее бывшим миром тонкую, но прочную стену. Она не заговорила даже когда оправились ее бронхи и связки, когда отпали струпья со щеки и новая, молочно-розовая кожа, неестественно гладкая, покрыла левую половину катиного лица. Витька приободрился, а может, просто привык к ее новому облику, не унывал, твердил, что все наладится…

Катерина знала: не наладится. Пусть сын верит во что хочет верить, зажмурившись изо всех сил — Катя и сама так делала. Когда-то, стоя на шахматной половине и клятвенно обещая себе не сходить с нее ни за какие коврижки. Но видение пола, разделенного рисунком надвое, преследовало Катерину в снах. А еще по ночам выскакивала из ее рта худая, взъерошенная черная кошка и, крадучись, перетекала из тени в тень, проскальзывала в окно, на улицу, где поджидал черный толстый кот, похожий на детскую шубку.

Домой Катю везли с шиком, на серебристой машине незнакомой марки (Катя отродясь марок не различала), приземисто-хищной, словно гигантская рептилия. Водитель откинул сиденье и катина лысая голова оказалась почти на коленях у Анджея (после совместного ремонта Катерине было неловко называть его Дрюней, даже мысленно).

Снизу теткин засланец казался мужественным красавцем — мощная челюсть, выпирающее адамово яблоко, покрытое элегантной щетиной. Лицом к лицу эффект был не тот: челюсть как челюсть, кадык как у подростка, а щетина третьеводнишная. Зато глаза у Анджея оказались спокойные и понимающие, в них не было страха, правда, сочувствия тоже не было. И даже смущения не было: по обновленной квартире родственник ходил так, словно это он здесь хозяин, а Катерина — жиличка, подселенная на время.

Мужчины устроились в большой комнате, а Кате отдали маленькую, бывшую комнату сына. В этих стенах Витька рос, обои здесь были исчерканы его детскими рисунками, телефонами его приятелей и девушек, старательно заштрихованными названиями групп… Были. Когда-то. Теперь уже можно сказать — давно. На чистых, в ознобный пупырышек бежевых обоях не осталось ни следа от прожитых Витькой лет. Катя сразу поняла знак: сын стал взрослым, Катя стала инвалидом, Дрюня стал Анджеем, шахматное поле стало хаосом. На пятом десятке Катерина осталась совсем одна. Если, конечно, не считать Наамы.

Тварь приходила и уходила, просачиваясь внутрь катерининого тела и выскальзывая наружу, оставляя на языке привкус гари и противное ощущение кошачьей шерсти, днем дремала под ребрами, прибавляя свое урчание к стуку сердца, ночью шлялась с Тайгермом, ни о чем своей человеческой оболочке не докладывала, но Катерина не обижалась. Почему-то она знала: еще не время. Наама сама решит, когда заговорить — с ней, с Катей. А Катя сейчас больше чем когда-либо не хотела ничего решать и никому навязываться. Впервые в жизни она была свободна.

Свобода открылась Катерине с небывалой стороны. Раньше Катя думала, что свобода — теплый полусон, омывающий усталое тело, а оказалось, что она — стылая вязкость, пресекающая движения человеческого «Я» единственным коротким «зачем?».

Прошлая жизнь без остатка сгорела в нелепом пожаре, разделившем на две половины даже катеринино тело. Зеркало показывало не одну Катю, а сразу двух женщин, вынужденных сожительниц, помещенных в измученную катину плоть чьей-то злой и насмешливой волей. На левой половине головы отрастали короткие, побитые сединой пряди, светился из-под ресниц карий глаз, уголок рта кривила виноватая улыбка, а правая сторона так и оставалась неживой, точно сделанной из розового пластика, под безволосым веком стояла мертвая белесая мгла с едва намеченным зрачком. Катерина называла правую половину себя «дохлой рыбой» и, заглядывая в зеркало, каждый раз надеялась, что в «рыбе» наконец-то пробудилась жизнь.

Но всегда напрасно. «Рыбе» было наплевать на катины надежды и страхи, сама-то она ни на что не надеялась и ничего не боялась.