Рыжая Соня и Меч Севера - Бахорин Юрий. Страница 50

«Как жизнь Севера»,— подумалось девушке, и, почувствовав, как невольно задрожали губы, она закрыла рот ладонью, чтобы не позволить нараставшему в душе отчаянию вырваться безумным криком. «Если бы я могла! О, Огненный Цветок! Сделай так, чтобы я смогла! Хотя бы подскажи, как?!»

Крошечное темное пятнышко, породившее искру, засветилось белым маячком, который невольно приковал внимание девушки. Понемногу едва заметная точка превратилась в крохотный язычок пламени, который начал расти, быстро превращаясь в лепесток. Маленький белый лепесток, нежный и беспомощный, испуганно трепетавший на сквозняке. Кончик его начал раздваиваться, еще раз и еще, пока не превратился в бутон белой лилии.

Соня затаила дыхание, боясь даже подумать о том, что это может значить. Бутон начал увеличиваться. Он тянулся вверх и вширь, медленно, но неуклонно, пока не сравнялся размерами с настоящим цветком.

— Покажи мне, Огненный Цветок! Молю тебя! — будто в бреду, шептала девушка.

Словно отозвавшись на ее просьбу, лепестки шевельнулись, ожили… Их нежная ткань стала полупрозрачной, как легкая предрассветная дымка, готовая разорваться от слабого дуновения случайного ветерка. Что-то скрывалось внутри бутона, но Соня видела только неясные силуэты, которые начали перемещаться, едва девушка обратила на них внимание, словно этого лишь и ждали.

Воительница прикрыла лицо ладонями, чтобы ненароком, невольным вздохом, не убить видение, от которого она ждала… Она сама даже не знала — чего. Наверное, боялась расстаться с такой же слабой, как возникшее перед ней видение, надеждой. Она смотрела и чуть не плакала из-за того, что не в силах разглядеть действа, разворачивавшегося у нее на глазах. Откуда-то она знала, что от того, сумеет ли она понять смысл происходящего, зависит очень многое, и потому едва не рыдала от бессилия.

«Да что же это?!» — чуть ли не крикнула она, и, разделяя ее отчаяние, ветер завыл в дымоходе, а огонь в поленьях заколыхался. Бутон раскрылся, выпрямив лепестки, а плясавшее в очаге пламя окрасило скрытые картины в сочные тона от густой лазури до пурпура и солнечного злата, на краткий миг высветив туманные образы. Соня во всех подробностях увидела яркую и страшную картину, и лепестки тут же опали, растворившись в пламени.

Девушка откинулась на спинку кресла и прикрыла внезапно наполнившиеся слезами глаза. Некоторое время она не могла даже думать, но постепенно бешено колотившееся сердце успокоилось, и она поняла, что способна здраво рассуждать. Тогда она перебралась в кресло у стола, налила вина и, потягивая его, попыталась припомнить увиденное.

…Полдень. Изливающее бешеный жар солнце золотым шаром повисло в середине небосклона. В пронзительно голубом небе не виднелось ни облачка. Справа и слева бесновалась пестрая, словно обезумевшая, толпа. На фоне мрачных башен королевского дворца возвышался помост, а на нем, почти у самого края,— Пыточный Столб.

Перед столбом стоял облаченный в доспехи Север при полном вооружении. Однако выглядел он просто ужасно. Весь израненный и окровавленный, он едва держался на ногах. И все-таки враги его боялись, потому что руки и ноги пленника сковывали кандалы, а за спиной и по бокам Вожака толпились латники в надраенных до зеркального блеска доспехах.

Перед помостом стояла карета, запряженная восьмериком, и Соня сразу узнала ее, равно как и отвратительных старух, согнутых и сморщенных неисчислимой бездной прожитых лет. Одна из них держала в руках вожжи, а вторая, в которой воительница только по горбу признала себя,— уложенный кольцами хлыст. Толпа ревела, и ни один из персонажей картины не двигался…

Соня задумалась. Все, что сейчас всплыло в памяти, вплоть до мельчайших подробностей она видела в городе. Все это существовало на самом деле: и дворец, и помост с Пыточным Столбом на Площади Казней. Она узнала и коней, и карету, и людей, и Севера… Разве что себя с Ганой впервые увидела со стороны.

И в то же время все выглядело каким-то неестественным. Ослепительно яркое солнце висело в неправдоподобно глубокой лазури небес. Толпа казалась слишком пестрой, а ее восторг выглядел наигранным, словно сборище неумелых балаганных лицедеев пыталось перекричать друг друга. Золоченые латы стражников никогда так не блестели, а ее карета окована бронзой, но никак не золотом, сиявшим едва ли не ярче солнца. Кони же, быстрые и выносливые, но всего лишь кони, показались ей просто демонами. Старухи выглядели стократ отвратительнее, чем ставшее уже привычным отражение в зеркале. Хлыст в ее ладони…

Обычно Гана правила каретой, но, видно, на этот раз Соня лишь на время передала подруге вожжи, чтобы проститься с Севером, а хлыст так и остался у нее в руке. И наконец, Вожак. Казалось, все его тело — сплошная рана. Он едва держался на ногах, и, быть может, только гордость и сила воли не позволяли ему упасть.

Она вновь почувствовала, что вот-вот расплачется, и закрыла лицо ладонью, словно надеялась таким образом заставить подбородок и губы не дрожать. Как ни странно, это помогло. Соня глубоко вздохнула и сделала еще глоток. Так что же все-таки она увидела, и есть ли в этой преувеличенно яркой картинке хоть какой-то смысл?

Ясно, что это завтрашний день, а время — непосредственно перед казнью. Означает ли это хоть что-нибудь? Если все ей лишь почудилось, тогда все ясно: она просто увидела то, чего больше всего боится,— сцену прощания. Прощания навсегда… Но если нет? Тогда что все это означает? Не то ли, что она должна успеть что-то сделать до начала казни? Судя по всему, так оно и есть.

Но что это дает ей? На казнь она, конечно, придет — Уру пришлет за ней. Но что из того? Что она должна сделать? Остановиться рядом с ним? Но зачем? Чтобы просто попрощаться? Или что-то сказать ему, или что-то от него услышать?

И этот невыносимый блеск во всем! Солнце пылает в небе, как расплавленное золото, а доспехи и кованая окантовка кареты слепят бликами! Но ведь… Соня наморщила лоб, припоминая. Да, все правильно. Карета украшена бронзовыми накладками, а на латах стражников она ни разу не видела позолоты. Не указывает ли это на то, что золоту завтра предстоит сыграть важную роль? Хвала Лепестку, золота у нее много! Только что с него проку? Ведь Уру отказался продать Севера. Или, быть может, он передумает завтра, когда она увеличит цену? Увеличит цену… Ну конечно! Как только она не додумалась до этого раньше? Ведь она может отдать ему и то, что он запрашивал с самого начала!

>

Всю ночь Халима не смыкала глаз, а весь следующий день не находила себе места. Ее терзали два чувства: любовь и страх. Любовь кричала, что она должна пойти на все, лишь бы помочь Северу. Что, если помочь ему сможет только Темный Властелин, а если и он не поможет, то не поможет уже никто!

Страх же твердил, что ни в коем случае нельзя этого делать, потому что если кто-то и желает смерти Севера больше всего на свете, так это Темный Властелин. Пока что он, быть может, и не знает, что Вожак в плену, но как только узнает, его уже никто не спасет!

Она металась между двумя желаниями — открыться и утаить от Тени пленение Севера, да так ни на что и не решилась.

К вечеру под ее прекрасными глазами обозначились темные круги.

Мрачная весть о Вожаке, как все дурные слухи, мгновенно разнеслась по Логову. Желая узнать подробности, Кучулуг подошел к Халиме, но она окинула его мрачным невидящим взглядом и повторила то, что уже и так знали все, но таким мертвым голосом, что ему стало не по себе. Он попытался утешить девушку, напомнив об отряде, который на следующее утро после того, как было получено письмо Ганы, ускакал на выручку. Она ничего не сказала и посмотрела на любовника уже ясным взглядом, но лучше бы ему не видеть его. Кучулуг поспешно удалился и тотчас дал себе слово не появляться Прорицательнице на глаза… По крайней мере, до тех пор, пока она сама его не призовет.

Халима же вернулась к себе в комнату и вновь, как и в тот, первый вечер, заперла дверь на засов, хотя и не сомневалась, что уж сегодня-то гирканец не пожалует. Правда, о нем она тут же забыла. Все ее мысли занимал Север, и только он. Она медленно подошла к темному окну и зябко поежилась. Ей стало холодно, и она подбросила дров в камин. Рука потянулась к кувшину с вином и замерла на полпути, а взгляд остановился на столе.