Рыжая Соня и ветер бездны - Говард Роберт Ирвин. Страница 16

Сама долина, поросшая редколесьем, постепенно расширялась, и с высоты Соне было видно, что дальше, у горы Гедрен, она разделяется на два рукава, опоясывая каменную громаду.

Придерживая поводья одной рукой и не спуская другую с рукояти меча, девушка с удовольствием оглядывалась по сторонам. Природа всегда была ей другом, однако Соня по-настоящему сроднилась с ней и перестала чувствовать себя чужой в диких просторах лишь недавно — благодаря Рыси. Прежде она всегда была городским ребенком: даже когда они и жили с семьей в усадьбе за крепостными стенами Аграпура — все же то не было сельским жилищем. И интересы их никогда не касались земли. Отец не пахал и не сеял, не растил скот, не держал пастухов. Семья вела неспешную, размеренную жизнь, что скорее пристала бы знатным вельможам, какими они никогда не являлись…

Но кем же они были?

Поразительно, если вдуматься, как мало Соне было известно о собственных предках. Отец, она знала, в молодости промышлял таким не слишком благородным занятием, как разбой на караванных путях в Туране и в Гиркании. Впрочем, дочери это отнюдь не представлялось предосудительным… Почему он оставил это опасное ремесло, она знала лишь в самых общих чертах — только то, что поведал ей бывший отцовский приятель. Однако скопил он достаточно, чтобы хватало на безбедную жизнь и ему самому, и многочисленному семейству. Несмотря даже на то, что им приходилось не раз срываться с насиженных мест, уезжая в чужие края, они никогда не бедствовали.

Впрочем, Соне никогда не верилось, чтобы отец, этот шумный, энергичный, не страшащийся ни людей, ни демонов, человек, мог так запросто взять и уйти на покой. Наверняка было что-то, чего она не знала — и не узнает теперь уже никогда. Вот если бы удалось отыскать Эйдана… Братишка, кажется, как только ходить научился, все крутился рядом с отцом, как Ална — при матери; лез во все его дела и, похоже, знал немало интересного… Соня вздохнула.

Увы, до сих пор все ее поиски были безуспешны. След, прерывистый и зыбкий, петлял и терялся, уводил в никуда, то исчезая, то появляясь вновь в самых невероятных местах. С тех самых пор, как Оракул Белой Дороги намекнул ей, что брат мог остаться в живых, она искала его… но теперь, по прошествии стольких лет, все чаще ловила себя на мысли, что у Оракула, похоже, попросту оказалось извращенное чувство юмора.

…Подружка уверенно шла вперед, выбирая дорогу среди редколесья. Под слоем серой палой листвы, подсушенной весенним солнышком, уже вовсю лезла настырная зеленая травка. Где-то вдали послышался треск и хлопанье крыльев: должно быть, вспорхнула вспугнутая птица. И тут же — с другой стороны. Соня стрельнула глазами… и благодушная улыбка вмиг сползла с лица. Прямо наперерез лошади мчался заяц. Несся, как оголтелый, ничего не видя перед собой. Конечно, то могла быть лиса… Но не с трех же сторон вздумали лисы разом пугать зверье!

Девушка натянула поводья, и гнедая послушно застыла, лишь всхрапнула недовольно, ощутив тревогу всадницы. Не спуская тревожного взора с деревьев, Соня на ощупь потянулась за луком — и выругалась сквозь зубы. Тетива не натянута! Проклятая беспечность!.. Сколько она себя помнила — такое с ней впервые. Но сейчас было не до сожалений…

Плавным жестом всадница извлекла из ножен на поясе метательный нож, взвесила на ладони. Лес вокруг застыл в напряженной тишине. Птичий гомон затих. Даже ветки шуршать перестали. Замерли. Росчерки черной туши на синем шелке небес.

За спиной хрустнул сучок. Соня медленно обернулась.

Прямо на нее шел высокий тощий человек в косматой накидке и круглой черной шапке со свисающим лисьим хвостом. Он что-то нес в руках. Большой серый сверток, назначения которого Соня пока угадать не могла. И кажется, был безоружен.

Соня едва успела подумать, что, похоже, недавно где-то видела этого типа, как шаги послышались левее. Еще один. Смуглый, жилистый, одетый точь-в-точь как первый. И с таким же тюком под мышкой.

Возникнув, точно тени, из-за деревьев, они приближались медленно, уверенным шагом, не спуская с девушки черных, блестящих, как круглые камешки, глаз.

Первой мыслью Сони было подстегнуть кобылу и броситься прочь — опасность, исходившую от безобидных с виду незнакомцев, она чуяла кожей. Но странная сила удерживала ее на месте. Она словно знала в глубине души, что должно сейчас произойти. И совсем не удивилась, когда, взглянув направо, увидела еще двоих.

Они выступили из тени — и теперь она их узнала. Архаримские пастухи! Они сошлись на поляне, окружив Соню, в двух дюжинах шагов от девушки. И застыли, глядя на нее в упор.

Гнедая нервно перебирала ногами, и Соня ободряюще похлопала ее по шее, мысленно приказывая стоять смирно. Как они здесь оказались, так далеко от Архарима? Чего хотят от нее? Она не могла даже представить. Спросить? Но язык прилип к гортани, и слова не шли с губ. Или она заведомо знала, что ответа не будет?..

Двигаясь четко и слаженно, точно частицы единого целого, пастухи подняли над головами серые свертки. До Сони им осталась дюжина шагов. Плащи они, что ли, так держат, пронеслась в голове мысль.

Где-то неподалеку заливистой трелью раздалась пичуга… и умолкла, оборвав песню, словно невидимая рука свернула хрупкую шейку.

Пастухи раскрыли рты. Одновременно. Словно были одним человеком — и четырьмя зеркальными отражениями. Губы их зашевелились, и девушка невольно напрягла слух… но не услышала ничего.

Мгновения плыли томительно, повисая в густом воздухе, точно капли патоки, стекающие со свежей лепешки. Лес дрожал переливчато и зыбко, и трава искрилась под ногами, разбегаясь кругами, как вода от брошенного камня. Солнечные лучи падали наискось, пронзая тишину золотыми копьями, и кровь впитывалась в густеющую землю, словно…

Довольно!

Усилием воли Соня заставила себя стряхнуть наваждение. Опять штучки этой демоницы Гедрен?! Она окинула взглядом пастухов. Они все так же стояли вокруг, держа на вытянутых руках свои свертки, и губы их все так же шевелились — и вдруг до Сони донесся голос. Она даже вздрогнула от неожиданности. Голос был глухим, грубым и явно принадлежал одному из горцев. Но такое впечатление, что исходил из всех пяти глоток разом.

— Вот она, наша овечка! — произнес он (или они).

И другой ответил ему. Такой же грубый. И раздающийся отовсюду и ниоткуда:

— Да. Мы нашли ее.

Соню затрясло как в лихорадке. Странно, но мысль о бегстве больше не приходила ей в голову. Возможно, потому что она ощущала, как странно застыла под седлом Подружка. Точно окаменела… И девушке вспомнилась прерванная, точно срезанная ножом, песнь лесной пичуги. Казалось, кто-то одним мановением руки лишил жизни весь лес — кроме нее. Пастухи в счет не шли.

А странный диалог продолжался. В разговор вступил третий голос, а за ним — четвертый и пятый. Если закрыть глаза, чтобы не видеть пяти одновременно разевающихся ртов,— вполне нормальный разговор…

— Наша овечка отбилась от стада.

— Нужно загнать ее в овчарню.

— Скоро ночь. В лесу слишком опасно.

— Собаки помогут нам.

— Помогут нам…

С этими словами пять пар рук встряхнули над головами серые свертки. Ткань развернулась, падая на траву. Нет. Не ткань.

Пять серых шкур.

Медленно, точно несомые ветром сухие листья, опустились они на землю — и поднялись с нее пятью огромными серыми псами.

Пастухи застыли, не сводя с Сони глаз.

Серые псы неспешно двинулись к ней.

Небо! Какие громадины! Девушке доводилось видеть самых разных собак. Туранских мастафов. Немедийских волкодавов. Зингарских баргавов, что способны в прыжке валить бычка-двухлетку. Но эти твари превосходили их всех.

Острые пасти. Прижатые острые уши. Мощные лапы. И пылающие желтым огнем глаза. Они надвигались с пяти сторон — и оставляли узкий проход, словно приглашая пленницу устремиться туда, спасаясь бегством.

Гнедая под ней внезапно ожила и заплясала на месте, приседая от страха, всхрапывая и прядая ушами. Она тряслась мелкой нервной дрожью, вне себя от ужаса, совладать с которым ее хозяйка была бессильна. И пятилась. Пятилась туда, где открывался спасительный коридор.