Синайский гобелен - Уитмор Эдвард. Страница 15

Что касается наличия или отсутствия одежды, гости решили, что он опять, как обычно, игнорировал приличия и пришел в своем обычном вызывающем наряде — тяжелом черном засаленном тюрбане и косматом коротком черном халате из немытой и нечесаной козьей шерсти.

Ведя себя по привычке вызывающе, в ту ночь 1840 года, забравшись на стену со злонамеренной улыбкой, потрясая солнечными часами и крича про любовь, незримо нагой, этот великан в последний раз выступал под именем Стронгбоу.

Из его тогдашних ночных атрибутов вспоминали огромную лупу и гномон, но не упоминали еще об одной принадлежности, о битком набитом кожаном кошельке. А Стронгбоу пришлось прошагать немало кварталов в беднейшей части города, пока он не встретил слепого нищего, который смог облегчить его ношу.

Вернее, убогий старик, сидевший на грязной улочке с чашкой на коленях, лишь притворялся слепым. Когда показалась тень приближающегося Стронгбоу, нищий затянул заунывную песнь, но когда тот подошел ближе, старик вытаращил глаза, хотя он годами приучал себя держать их неподвижными, что бы ни творилось вокруг.

Ради Аллаха, шепнул изумленный старик.

Да? сказал Стронгбоу.

Нищий запнулся и отвел взгляд. Он неловко протянул свою чашку и попытался найти самые жалобные слова из своего репертуара.

Да продлит Господь твои дни, выдавил он из себя наконец, ибо я наг пред Аллахом и это так же верно, как то, что я здесь.

Голос его звучал заунывно и безнадежно, чашка дрожала в руке. Стронгбоу кивнул и произнес слова установленной формы для отказа попрошайке.

Во имя Господа, ступай с подобными себе, и Он непременно даст тебе одеяние.

Затем он присел на корточки, улыбнулся, взял нищего за плечи, подвинулся ближе и подмигнул ему.

Ну а теперь, когда мы покончили с этим, дружище, что же ты на самом деле хотел сказать?

Нищий улыбнулся в ответ.

Господин, я сорок лет просидел на этом месте в вонючей набедренной повязке, повторяя одни и те же слова тысячам прохожих. И вот теперь…

Ну-ну?

А теперь встречаю человека, который на самом деле наг.

Стронгбоу рассмеялся. Он развязал кожаный кошелек, и на колени нищего посыпался дождь крон Марии Терезии. Старик глядел на золотые монеты со страхом.

Попробуй на зуб, сказал Стронгбоу. Робея, нищий взял монету, попробовал на зуб и еще больше вытаращил глаза. Рука его затряслась так, что монета застучала о зубы.

Настоящие?

Именно.

Целое состояние. Можно ничего не делать и прожить остаток дней по-королевски.

Предрекаю, что именно так ты и поступишь.

Неужели все это мне?

Все до последней монеты.

Но почему, господин?

Потому что я нес их всю ночь, чтобы отдать кому-нибудь достаточно слепому, чтобы видеть мир таким, какой он есть. Теперь твой черед, бедняга. Аллах подает слепому одежды в изобилии, если у того хорошее зрение.

Стронгбоу повернулся и, посмеиваясь, зашагал дальше по улочке, задевая бронзовым гномоном за каменные стены. Вот и все. Теперь он на самом деле был готов отправиться в свой хадж. За его спиной разрезал тишину торжествующий вопль.

Чудо, о спящие каирцы. Велик Господь, и Магомет — пророк Его на земле.

Глава 4

Синай, 1836–1843

Валленштейну потребовалось семь лет, чтобы, полагаясь исключительно на собственную память, написать поддельную Библию. Он добавил в свой вариант Нового Завета два неканонических текста, «Послание Варнавы» и «Гермский пастух», — фальшивые тексты, призванные убедить экспертов, будто его сборник действительно написан в годы раннего христианства, до того, как архиепископы пришли к единому мнению о том, какие книги являются Священным Писанием, а какие — апокрифами.

Летом пещера Валлейнштейна раскалялась от безжалостного зноя. Зимой воздух леденел и неистовые ливни размывали гору. Простуды затуманивали сознание, а боли в суставах уродовали пальцы.

Когда, окоченев, отказывала одна рука, он давал ей отдохнуть, перекладывая тростниковое перо в другую и продолжая писать — еще один навык, приобретенный им в Иерусалиме, ведь он знал загодя, что работать в пещере предстоит с нечеловеческой скоростью и справиться с работой можно только научившись писать обеими руками.

Кочевники джабалия по указанию греческих монахов оставляли немного пищи и воды в маленьком горшочке у подножия горы, откуда под покровом темноты он забирал ее приблизительно раз в три дня. Монахи относились с почтением к желанию сумасшедшего армянина не видеть людей и не быть увиденным ими, но они понимали, что Бог в многообразии забот своих может ограничить диету страждущего отшельника червями и саранчой.

С рассвета до заката он корпел над распухающей рукописью, не обращая внимания на беспрерывно грызущих его песчаных мух и мириады насекомых, ползавших по его бренному телу в сумерках, поглощенный настолько, что он уже не моргал, даже когда муравей проползал по его глазному яблоку; свидетелями его акта творения становились лишь случайно забредшая газель, коза или крот, дикий кот, шакал или леопард, пугливые и свирепые звери, приходившие посмотреть на непостижимое терпение своего собрата, а высоко в небе, которого он не видел, парили орлы — тысячу лет жизни жалуют им в пустыне, — да жиденькие стайки куропаток и перепелок пролетали в положенное время.

И вот однажды утром Валленштейн увидел перед собой в бредовом видении легионы саранчи величиной с лошадь, в огненных коронах и железных панцирях, омерзительных тварей с женскими волосами, зубами львов и хвостами скорпионов; сомкнутым строем они атаковали Содом и Гоморру, безжалостно топча, расчленяя и отравляя грешников в долине, проливая кровь реками во имя Господне, И однажды вечером он благоговейно поднял взор от ужасов бойни и мора и узрел великую гору, а на ней великий город, священный Иерусалим, спускающийся с небес, весь в ослепительных самоцветах.

А стены сложены были из яшмы, записал он на величавом греческом языке четвертого века, а город был из чистого золота.

Через несколько дней он сделал свое последнее предупреждение, заявив, что того, кто вычеркнет хоть слово из этой книги пророчеств, Бог вычеркнет из книги жизни и Священного Города.

А написав затем, Да пребудет со всеми вами милость Господа нашего Иисуса Христа, аминь, он вдруг увидел, что его великий апокалиптический подлог завершен.

Валленштейн безотрывно смотрел на свои облаченные в лохмотья колени. Пергамента на коленях не было, он потратил последний лист. Ему вдруг стало страшно. Он протянул руку и потрогал стены крошечной пещеры.

У книги жизни кончились страницы? Что это? Где он?

Он уставился на тростниковый стебель, что держал в руке. Какой он прямой и изящный и какие уродливые штуковины из кожи и костей его сжимают. Гадкие скрюченные пальцы. Почему они стали такими уродливыми, а тонкое тростниковое перо осталось прежним?

Валленштейн содрогнулся. Перо выпало у него из рук. Он выполз из пещеры и, прищурившись, посмотрел на гору. Солнце только что село. Вытаращив глаза, на него смотрел крот. Валленштейн смиренно преклонил колени, и крот спросил его:

Что сделал ты сегодня для Господа?

Валленштейн склонил голову. В наступавших сумерках он кутался в свои лохмотья и нагибался все ниже, пока не уткнулся лбом в землю, в которой нашел ответ.

Сегодня во имя Него я переписал Творение.

И там он оставался всю ночь без движения, принимая последние часы на горе Синай, последние ясные мгновения своей жизни.

Совершенное им он совершил лишь ради Господа, но все же он понимал, что с ним теперь произойдет.

На рассвете он собрал свои материалы. Пещера вновь стала такой, какой он нашел ее, маленькой, пустой, осыпающейся.

Прихрамывая, Валленштейн спустился к воротам обители Святой Екатерины. Монахи выбежали взглянуть на дикого отшельника, не показывавшегося семь лет, но когда открылись ворота, все, кроме самых старших, отпрянули.