Сильнейшие - Дильдина Светлана. Страница 52

— Почему ты все время вздрагиваешь, всего боишься? — спросил с досадой. — Всего вообще?

— Прости…

— И перестань извиняться за любое слово! Хочется взять тебя за шкирку и потрясти, чтобы выбить эту дурь! — уселся на край каменной массивной кадки, в которой рос папоротник в треть комнатки величиной. — Ну, говори, чего ты боишься?

— Не знаю, али. Всего… грома, темноты, нихалли… — сидел сжавшись, неловко, не зная, куда смотреть и едва не на нос натянув покрывало.

— Почему ты такой?

— Не знаю… — тихо и потерянно.

— Ты совсем ничего не помнишь? — прозвучало наивно, Огонек даже улыбнулся — кто бы спрашивал… А тот поднялся, брови чуть сведены — думает.

— Все это чушь. Со мной можешь ничего не бояться.

«Кроме тебя», — подумал мальчишка и отвел взгляд.

Кайе всегда любил утренние тренировки — хоть много двигался в зверином обличии, нравилось заставлять мышцы трудиться, нравилось одерживать верх в учебных пока поединках. Только старшего брата ни разу не победил, и это вызывало досаду.

После, остыв немного, часто располагался у него… и сейчас. Кайе злился — брат провел тренировку намеренно жестко, холодно и презрительно давая понять, что младшему еще многому надо учиться. Подумаешь, зверь энихи! Мальчишка. А теперь Къятта сидит, прислонившись к стене, чуть набок склонив голову, и вздрагивает уголок рта в усмешке:

— Малыш, ты взял это чучело мне назло?

— А ты все командовать любишь… А потом… он мой, и отстань.

— Твой? Хочется подержать в руках очередную хрупкую безделушку? Приятно сознавать, что можешь разбить ее в любой миг?

— Тебе-то что… — посмотрел на брата, на недобрую улыбку его, и взорвался: — Тебе-то чего не хватает?!

— Тихо, — ладонью закрыл ему рот, опрокинул на мягкую шкуру. — Развлекайся, котенок, — недобро прищурился. — Только потом не прибегай ко мне мебель ломать.

— Пусти, — дернулся, но старший умело держал — не вырвешься, разве что захочешь себе руку выдернуть из сустава.

— И подумай еще, — продолжил Къятта, — Про кого-то из полукровок в свитке Тевеерики сказано.

— Байки старые.

— Может, и так. Только что ж ты уканэ, того, что ему память читал, поспешил в Бездну отправить?

— Амаута! — выругался Кайе, и снова рванулся. Старший прижался губами к его губам и отпустил.

— Играй… дикий зверек.

Рубиновый браслет охватывал предплечье — прохладный, несмотря на жаркий цвет камня. Грис послушно бежала по улочкам; Къятта даже не направлял ее, так, еле трогал повод. Ждал, пока кровь скажет — вот. Ремесленники застывали на месте, более проворные успевали спрятаться. Все правильно, для того и браслет на руке, чтобы могли заранее увидеть. Все равно от судьбы не скрыться, да и не знает никто заранее, где именно появится посланец Хранительницы в эту луну и кто им будет на сей раз. Порой посланцы и в собственные кварталы заглядывали, с неохотой, правда.

Для Башни обычно не брали детей и женщин, хотя тут уж как кровь повелит. Бывало и такое. Къятта остановился перед калиткой — возле нее согнулся в поклоне человек немолодой, но крепкий, почти без седых волос.

— Ты кто?

— Мастер Шиу, Сильнейший. Горшечник…

Жена Шиу смотрела с порога, откинув кожаный полог, и, кажется, не дышала. Къятта прислушался к собственным ощущениям — подойдет, но… не лучший. Легонько толкнул в бок свою грис и поехал дальше. За спиной послышались сдавленные рыдания женщины — вот дуреха, плакать от счастья!

Нужного нашел на следующей улочке. Около тридцати весен, рослый, с правильными чертами — Башня будет довольна.

— Следуй за мной.

Избранник Хранительницы подчинился, опустив голову. Попробуй противиться Сильнейшим — вся семья прямо тут ляжет. А ведь бывало, думал Къятта. Противились… вставали на защиту своих, дурачье. Словно мы зла желаем Астале. Тогда на улицы выходили воины-синта…

Довел человека до Башни, передал стражникам и служителям. Знал — ему дадут айка, в который подмешана настойка дурманящей травы, и даже рук связывать не станут — сам прыгнет с высоты. Скоро уже. Поначалу запоет ули, ей ответит маленький барабан — а потом и Башня вздохнет полной грудью, заговорит, разбуженная.

Улыбаясь собственным мыслям, проследовал обратно. Можно остаться и посмотреть, да нового ничего — это брат любит наблюдать за полетом и пробуждением Башни. Приотворив губы, следит, щеки горят — и, кажется, завидует летящему человеку. Ладно, ума хватает не пробовать самому, и без того есть что подарить Астале.

Улыбка сменилась задумчивостью. Дед прав… и все же присутствие полукровки в доме — словно жужжание невидимого комара над ухом. Нудно и ничего нельзя сделать. Лучше, чтобы мальчишка убил это чучело своей рукой, и лучше побыстрее. А то ведь привяжется.

Парнишка продавал птиц — сидел на камне в окружении клеток, вертя в пальцах щепочку. Къятта заметил парочку ольате, каменных горихвосток, синего дятла — подивился: мальчишка умеет не только ловить птиц, но и находить редкости. Тот встал, открыл дверцу высокой клетки, пальцем погладил головку дятла.

Неприятный ток пробежал вдоль позвоночника Къятты — парнишка походил на его младшего брата. Кайе был крепче, сильнее, но сложен — один к одному, и двигался так же мягко. И волосы у этого — короткие, всего-то до плеч. Немного длиннее, чем у Кайе.

Подъехал ближе, остановил грис. От пристального взгляда парнишка поежился и только потом обернулся. Другие черты, но сходство и впрямь имелось.

Судорожно сглотнув, птицелов уставился на рубиновый браслет. Сделал шаг назад в первом порыве — бежать. Но то ли страх, то ли здравый смысл подсказал, что лучше остаться на месте. А может, попросту двинуться не смог — бывает от ужаса. Къятта досадливо поморщился — совсем забыл…

— Не пугайся. Башня уже получила свое. — Снял знак Хранительницы, убрал с глаз.

— Тебе нужны птицы, али? — прошелестел продавец. — Бери любую…

— Не птицы. Иди со мной.

Начавший было успокаиваться, тот снова оцепенел от страха, темное пламя почуяв в голосе и во взгляде. Но нашел в себе силы спросить:

— Али, что будет с моими птицами? Если я не вернусь, позволь сейчас выпустить их…

Эта нелепая забота насмешила. Къятта на миг почувствовал симпатию к птицелову — собирается умирать, а думает о питомцах.

— Веди себя хорошо, и вернешься. Но можешь выпустить, если не жаль труда.

У излучины реки Читери людей сейчас не было — на воде покачивались узкие остроносые лодки, привязанные к колышкам на берегу. Песок — мелкий, золотистый днем, но темный темнеющий сейчас, на закате. Плеск реки, да шорох кустарника — и порывами налетающая тишина.

Къятта обернулся к своему спутнику, который послушно следовал за грис, спрыгнул наземь, примотал повод к ветвям кустарника. Бессловесность, покорность… такие самой судьбой созданы быть жертвой. Но мальчишку можно понять — не хочется оставлять этот мир. Шагнул к продавцу птиц, нажатием руки заставил стать на колени. Стянул его волосы, зажав в кулаке. Стремительным движением извлек нож. Парнишка не вскрикнул, лишь смотрел на закат остановившимися глазами. Лезвие сверкнуло, отсекая короткий хвост из волос.

— Так лучше, — Къятта удовлетворенно посмотрел на дело рук своих. Сходство стало гораздо больше — а черты лица в красноватом вечернем свете не так явственно бросаются в глаза.

Можно и перепутать… Только Къятта не спутает никогда. Он отличает следы брата, когда тот в обличье энихи… и понимает его лучше, чем кто другой. Но нелепый заморыш-полукровка, которого приходится терпеть… сжал пальцы, удивился, услышав вскрик боли. Ах, он все еще держит… Отпустил.

Мальчишка-птицелов будет вести себя хорошо. Сперва из страха, потом — из благодарности, поняв, что останется жить. Къятта поднял голову — глядел в небо, на пронзающего облачную дымку орла. Тоже хищник… но такой далекий от всего земного сейчас. Первоначальное желание выместить на мальчишке свое раздражение от домашних неприятностей угасло. Перевел с парящего силуэта взгляд на свою жертву, чуть усмехнулся, беззлобно. Слишком легкая добыча не всегда по нраву охотнику… Так просто сделать все, что угодно. Но как иначе — не может детеныш йуки противиться волку. Чуть заметная морщинка пересекла лоб — а с братишкой нельзя допускать и тени сомнения или жалости. Он признает только силу; стену, которую не сдвинуть с места, цепь, которую не порвешь.