Кровь и память - Макинтош Фиона. Страница 20

— Яд? — Внутреннее чутье Фарил подсказывало, что это самый действенный способ.

Аремис кивнул.

— А ты, я смотрю, догадливая. Таково было мое первоначальное намерение — до того момента, пока ты не вошла в зал и все не испортила. Пришлось прибегнуть к более грязному способу.

— Прости, если помешала. Но что ты сделал с телами?

— Завтра утром их доставят в Перлис, как вещественное доказательство. Я уже отправил посыльного, чтобы он поставил Джессома в известность.

— И, наверно, напомнил об окончательном расчете?

Аремис никак не отреагировал на язвительный тон, а лишь пожал мощными плечами.

— Ну, теперь твоя очередь, — сказал он, ставя на стол кружку. — Рассказывай, я слушаю.

— Что рассказывать?

— Историю Тома Бентвуда, женщины, переодетой купцом, который идет в город, в котором ярмарочный сезон давно закончился.

Уил был готов прихлопнуть себя на месте. Нечто подобное говорил ему внутренний голос — не его, а Фарил! — но он тогда отмахнулся от его советов. Аремис же, можно сказать, попал в самое больное место.

— Женщине нелегко путешествовать одной, — предпочел он очевидный ответ. — Вот и приходится переодеваться в мужское платье.

— Что ж, согласен. Но дело не в этом. Почему ты путешествуешь одна?

— А что, должна быть какая-то особая причина?

Аремис пристально посмотрел на свою собеседницу. Ага, а у нее имеются секреты. Впрочем, что в этом такого. У него хватает своих тайн.

— Не обязательно. Но ты все равно мне о ней расскажешь.

А вот это уже что-то новое. Уил даже растерялся, что, впрочем, не укрылось от Аремиса.

— Может, даже завтра. Потому что сейчас тебе нужно спать, — сказал он, а про себя отметил, что по лицу женщины скользнуло плохо скрытое облегчение. — Не будешь возражать, если я обработаю твои синяки?

Уил кивнул.

— Что, очень страшные?

— Скажем так, сегодня я не рискну дать тебе зеркало.

— Не пугай меня, — произнес Уил, притворившись, что расстроен. Порывшись в старой кожаной торбе, Аремис извлек из нее плоский стеклянный флакон.

— Не переживай. У меня с собой имеется чудо-средство. Завтра распоряжусь, чтобы в комнату доставили ванну, — он опустил палец в баночку с мазью и, шагнув к кровати, густым слоем нанес снадобье Уилу на лицо. Уил тотчас почувствовал легкое жжение. Это Аремис начал втирать мазь в наиболее пострадавшие места.

— Не переживай, так синяки быстрее проявятся и пройдут, — заверил он. — А теперь отдыхай.

— А как же ты сам?

— Ничего страшного. Лягу на полу, рядом с тобой. На всякий случай оставлю на столе зажженную свечу.

Уил был растроган. В иных обстоятельствах он бы сам прекрасно позаботился о себе, однако как, черт возьми, приятно, когда о тебе заботится кто-то другой. Вспомнились юные годы, когда все решения за него принимал Герин. Когда он заботился о нем. И как же ему его не хватает! С этими мыслями Уил закрыл глаза и перевернулся на бок. Сон не заставит себя ждать.

Какое-то время он лежал, прислушиваясь, как Аремис пытается устроиться поудобнее на жестких половицах, и думал, как хорошо, что его спаситель не потребовал объяснений, кто такой Том Бентвуд.

— Мое имя Фарил, — произнес он негромко в темноту, и даже удивился подобной откровенности. Что ж, значит, теперь оно его собственное.

Глава 7

Дни в Риттилуорте тянулись медленно, следуя строгому, хотя и неторопливому ритму: жрецы Шарра молились и работали, как то было заведено исстари. Некоторые — в библиотеке, за изучением старинных книг или написанием новых. Те, что имели талант художника, старательно, час за часом трудились над созданием иллюстраций. Большинству же день приносил с собой работу в огороде или в садах. Кое-кто пас в полях овец и коз, чье мясо потом шло на стол монастырской братии. Другие — присматривали за коровами, снабжавшими обитель свежим молоком, из которого сбивали сливки и масло, а также делали знаменитый на всю округу сыр. «Риттилуортский синий». В народе его называли просто «синяк».

Свое название сыр получил от темного воска, в который его обмакивали монастырские сыроделы, для лучшего вызревания и хранения. Круглые блестящие головы твердого сыра хранились в отдельном подвале под часовней — там круглый год было прохладно. Но даже этот подвал был не так глубоко упрятан под землю, как тайный грот — место, о существовании которого мало кто знал, кроме самих монахов.

Для Илены это был ее самый любимый утолок. Брат Якуб, видя, что гостья пребывает в глубокой печали, в самый первый же день предложил, чтобы она сделала грот своим. И хотя Илене нравилась отведенная ей спальня, окна которой выходили на монастырские сады, грот стал для нее настоящим убежищем, местом уединения. Там, под нежное журчание струй, ее душевные раны начали постепенно затягиваться.

В начале процесс исцеления был чисто физическим: к ней вернулись аппетит и голос, на теле исчезли следы побоев. Постепенно, по мере того, как ее хрупкое тело вновь обрело силу, Илена смогла наконец предаться размышлениям о том, какой ужас ей выпало пережить. Вскоре она прониклась скорбью.

В казематах Стоунхарта, где ее заставляли лицезреть отрубленную голову собственного мужа, молодой женщине казалось, что рассудок навсегда покинет ее. Тьма охватила Илену, и она добровольно отдалась в ее объятия; как ни странно, но внутренняя опустошенность притупляла боль.

В Риттилуорте, среди всеобщего умиротворения и спокойствия, Илена ощутила перемены в душе. С ней стали реже случаться приступы рыданий. Постепенно она поняла, что как ни плачь, слезы бессильны вернуть близких. И как только она смирилась с этим, ощущение собственной слабости, убежденность в том, что без них ей больше не жить, начали постепенно улетучиваться.

Разумеется, далось это нелегко, и временами горе брало верх, но в такие мгновения Илена напоминала себе, что носит гордое имя Тирск и не должна позорить его. Нет, не рыдать она должна, не предаваться отчаянию, а искать в глубинах души силы для того, чтобы жить дальше.

Уил рассказал однажды, как когда-то заставил себя примириться со смертью матери, а потом — и со смертью отца. И вот теперь Илена решила воспользоваться его советом. Уил учил, что надо направить страдания внутрь и замуровать их там, где они не смогут мешать ей.

Илена была вынуждена честно признаться себе, что до сих пор вела жизнь, исполненную лишь приятных вещей. Но в ее жилах бежит кровь Тирсков, и Уил — да благословит его всемогущий Шарр! — никогда не позволял ей забывать о том, что она выросла от сильного корня. Осознание этого придало сил, помогло побороть горе, вернуться на свет. Она наконец смогла думать про Элида и его казнь, не впадая при этом в ужас. Постепенно смирилась она и с тем, что потеряла последнего близкого человека, любящего брата Уила. И хотя временами на нее находила скорбь, Илена научилась ее превозмогать, или, как говаривал отец Якуб, «выходить на солнышко».

Гибель и страдания близких — дело рук Селимуса. На этом ненавистном имени взрастит она свою собственную ненависть. Селимус убил ее мужа, мстя за то, что они лишили его возможности воспользоваться правом первой ночи. Узнав о намерениях короля, Уил тогда подсказал им, что нужно пожениться как можно скорее. И как грустно, что она потеряла их обоих — и мужа, и брата. Оплакивала она и смерть Герина, который — Илена была в этом уверена — также стал жертвой мстительной натуры Селимуса. Ведь тот не скрывал, что поставил себе цель извести славный род Тирсков и всех их сторонников.

А еще у нее был брат Якуб — полный спокойствия и терпения, чьи глаза, казалось, видели ее насквозь, заглядывали в самые глубины сердца, туда, где она прятала свою боль. Якуб ни разу прямо не спросил о ее переживаниях, но Илена не сомневалась, что он догадывается о том, что творится у нее на душе, и кто виновник ее страданий. И то, что она постепенно начала возвращаться к жизни, случилось не в последнюю очередь благодаря его молчаливому участию. Его доброту и поддержку она никогда не забудет.