Воровской цикл (сборник) - Олди Генри Лайон. Страница 126
А может быть, Княгиня, тебе просто вздумалось тогда послушать музыку (Огюст Бернулли!.. вальс, вальс!.. прошлое на три счета...), и ты не стала мудрствовать.
Все может быть.
— Брат пишет, Кетеван?
— Да, тхавади.
— Здоров?
— Да, тхавади.
Знаешь, Рашка! — тебе захотелось веселья. Странное, чужое желание. Ну, например, влюбить на завтрашнем балу престарелую Марь-Ванну, классную даму «Магдалинки», в того же Пашку Аньянича, лихого портупей-вахмистра, как любили именовать себя без пяти минут выпускники. Влюбить с размаху, до гробовой доски, и пусть господин «нюхач» — кстати, полковничий фаворит, хотя Джандиери это тщательно скрывает! — прячась по углам от назойливой старухи и с тоской взирая на танцующих, определяет: был «эфир» или нет?!
Да и самой любопытно: отловит ли Аньянич воздействие, где он сам — косвенный объект? И продержится ли морок хотя бы полчаса? Лучше — час. Нельзя издеваться над молодежью. Надо только не забыть сразу же сказаться больной и уехать домой...
— Все, Кетеван?
— Нет, тхавади.
Жалко, что ты не «видок». Сегодняшний сон... Уже скоро полгода, как повешенье снилось тебе в последний раз. В самом скором времени, зябким апрельским утром, Джандиери подсунул тебе «Крымские новости». В статье «Самосуд: дикость или волеизъявление?» рассказывалось, как ялтинские мещане насмерть забили юношу-аптекаря, заподозрив того в «пособничестве мажьему промыслу». Автор статьи пытался быть и вашим, и нашим — дескать, мы цивилизованные люди, европейцы, но надо войти в положение, понять мотивы... Мотивы были поняты, и цивилизованность подтверждена. А ты впервые за эти годы вспомнила о докторе Ознобишине без обиды, без терпкой горечи, и пожалела старого Короля Крестов. Да нет, теперь, пожалуй, Туза.
Хотя какой он Туз при забитом крестничке...
Иногда ты стыдилась самой себя. Иногда; чаще, чем хотелось бы, но реже, чем стоило. Стыд набегал волной и отступал, прятался в глубине, теснимый рассудком. Кому стало бы легче, если бы ялтинские мещане затоптали Феденьку? Акульку? тебя, Княгиня?!
Впрочем, случись это сейчас, тебя как раз бы и не тронули; в связи с новомодной доктриной «Божьих мельниц», выдвинутой год назад Святейшим Синодом. Обошли бы стороной, будто прокаженную, издали тыкая пальцами — а Феденьку топтали бы, топтали, истекая слюной и чувствуя себя мечом провидения!.. хватит!
Прекрати.
Не те годы; не та масть, чтобы гнать истерику.
— Ай!
— Простите, тхавади.
— Ничего...
Снова скрипнула дверь за спиной. На этот раз не тихо, не вкрадчиво — с уверенностью взвизгнули петли, которые давно пора велеть смазать, да все недосуг; с хозяйской небрежностью.
Шаги.
Тяжелые, медленные.
Ближе.
И сразу стало жарко. Все три твоих отражения заметались в трельяжных зеркалах, подернулись дымкой, хотя ты не двинулась с места, даже головой не пошевелила — ведь так, Княгиня?! — и в висках проснулись тайные птенцы, гулко расклевывая скорлупу хладнокровия. Что-то каркнула Кетеван; ты не расслышала, что именно. По сей день тебе не удавалось привыкнуть к его появлению. Старая, истрепанная жизнью баба! ветошь замасленная! Княгиня, Дама Бубен! — что с тобой?!
Он подошел, склонился.
Чужие губы легко коснулись твоей шеи, уколов щеточкой усов.
— Как спалось, милочка?
— Спасибо, тхавади...
Ты ли спросила? — нет, не ты.
Ты ли ответила? — да.
«Спасибо, тхавади...»
Князь Джандиери еще раз поцеловал тебя в затылок и отошел к окну.
На дворе рождалась осень.
* * *
Джандиери предложил тебе стать его женой еще тогда, в поезде «Севастополь — Харьков», в купе на двоих. Предложил коротко, по-деловому, но без оскорбительной усмешки. Сидя напротив, он чистил апельсин ножичком-брелоком; оранжевая кожица свивалась петлями и ложилась на столик. Ты смотрела, молчала и понимала: князь прав.
Меньше всего это походило на объяснение в любви.
— Понимаете, дорогая моя Раиса Сергеевна... Крыша — это не только особый контракт. Это еще и набор жизненных обстоятельств, способствующих незаметности. Или наоборот, возможности быть все время на виду, что порой скрывает истинную подоплеку лучше шапки-невидимки. Вы понимаете меня?
Ты понимала.
Ты прекрасно его понимала.
В дверь сунулся проводник: «Чайку-с? чайку-с не желаете?» Липкие, реденькие волосы проводника были зачесаны поперек лысины, фуражка зажата в руке, и весь он, еще молодой, но насквозь пропахший нафталином и вагонными сквозняками, вызывал брезгливую жалость.
«Чайку-с?.. э-э... виноват-с!.. нижайше прошу...»
Створка двери с лязгом вошла в предназначенную ей щель, будто меч в ножны.
— С такими, как ваш гулящий ром, гораздо проще...
Легкая досада аристократа, прерванного невпопад, и обстоятельствами столь низкими, что гневаться на них бессмысленно, мелькнула в голосе Джандиери.
Мелькнула и исчезла, как не бывало.
— ...Они малозаметны по самой сути своей. Даже когда пляшут, вдрызг расшлепывая сапоги ладонями. Господин Друц-Вишневский — человек толпы. Оформим бумаги, вид на жительство, назначим смотрителем училищных конюшен или еще кем, поселим в меблированных комнатах за казенный счет... Не иронизируйте, пожалуйста — если кто-нибудь из так называемой «кодлы» сильно захочет найти вашего... нашего Валета, то найдет. Будет трудно, потому что контрактников практически невозможно нащупать эфирным воздействием, как если бы они прошли облавную подготовку; впрочем, есть и иные пути. Но скажу вам, как профессионал: еще не было ни единого случая, когда завербованный маг-рецидивист... прошу прощения, негласный сотрудник пострадал бы от его бывших коллег или произвола властей. Репутация сотрудника Е. И. В. особого облавного корпуса «Варвар», пусть даже сотрудника негласного, говорит сама за себя. Вы мне верите?
Ты верила ему.
Да, ты верила.
Сочный глобус апельсина разваливался дольками, рассыпался локальным Армагеддоном, красиво ложась на блюдечко. Пальцы князя, сильные, поросшие рыжим волосом, были на удивление ловки — ни капли не брызнуло, ни капельки.
Апельсин был доволен.
И все-таки казалось: эти пальцы сейчас должны дрожать. Не дрожат? — тем хуже для них. Ты не знала, почему хуже, ты ничегошеньки не знала, отдаваясь колесному перестуку, словно нелюбимому, но надежному мужчине; а еще на память приходил «Пятый Вавилон» и бешеная пляска ротмистра-убийцы на пороге безумия.
Способен ли на такое господин полу... нет, отныне полный полковник Джандиери?
Мысли текли ровно и глупо.
— С вами, милая Раиса Сергеевна, дело обстоит куда сложнее. Вас трудно спрятать, растворить в толпе. Можете считать это комплиментом. Таких, как вы, имеет смысл выставлять на самом видном месте. Словно вазу эпохи Мин в музее искусств — и видно, и украсть затруднительно. Посему я к вам с предложением: выходите за меня замуж. Человек я солидный, состоятельный; опять же вдовец. Свет отнесется с пониманием. И мне бы чертовски хотелось посмотреть на того мага, будь он хоть Крымским Тузом, хоть подосланной Десяткой из осетинских «мокрых грандов», который осмелится пальцем тронуть супругу Шалвы-Циклопа. Вы согласны со мной?
Ты была согласна.
Помнишь, Рашка? — ты была совершенно согласна с ним.
Ты даже взяла апельсиновую дольку и слегка прикусила. Кислый, вяжущий сок приятно обжег язык, и ты согласилась с собой: да, ждала. Не именно предложения руки и сердца, но чего-то в этом роде.
Надо бы зарумяниться спелым (ну разве что слегка надкусанным!) яблочком, только сил нет.
— Ну и последнее... Не стану скрывать, Раиса Сергеевна: я испытываю к вам искреннюю симпатию. С самого начала. А также уважение одного умного человека к другому умному человеку. И, наконец, некоторое чувство вины. Улыбаетесь? Зря — я имею в виду вовсе не ваш арест в Хенинге. За честное исполнение служебного долга вины не испытывают. Я о другом. Ведь я подверг вас трудным испытаниям, там, в Мордвинске, подверг отнюдь не ради долга служебного; и честь рода Джандиери требует, дабы я расплатился с дамой (с Дамой?) наиболее приемлемым образом. Поверьте, кроме чисто делового аспекта, мне будет крайне приятно, если вы согласитесь на мое предложение! И вас, дорогая Раиса Сергеевна, это ни к чему не обязывает! Сами понимаете: вы не девочка, да и я давно не юноша бледный со взором горящим. Полагайте наш брак частью контракта, выполнением взаимных обязательств...