Воровской цикл (сборник) - Олди Генри Лайон. Страница 160
Что происходит?!
Вот и аукнулся тебе кус-крендельский «брудершафт», непутевый ром! думал, обманул судьбу, из воды сухим выскочил? а хрен с редькой! получай по сусалам, морэ! Закон суров, но это Закон, его не обманешь...
— ...Терпи, Тамара! недолго осталось! Пока огонь не погаснет — терпеть надо, — и сам не заметил, как вслух шептать начал. Вроде княжну успокаиваешь, а если честно — себя.
Молчит Тамара. Губы в ниточку свела и молчит.
Терпит.
«Господи, ну я-то ладно! а ей за что мука такая?!!»
И тут: словно ответ пришел на твою немую мольбу! Да такой ответ, что сразу ясно: не от Господа он! а от кого — догадайся сам, баро! С трех раз...
Треснул сапфировый свод, раскололся, раскрылся багровым провалом; полыхает в провале костер адов, однако не жаром — стужей январской оттуда тянет; все сильнее, все тоскливей завывает многоголосый волчий хор, ветер с ног сбивает, волосы с корнем рвет, ледяными иглами насквозь пронизывает.
А рука в огне горит.
Пересилил себя, оторвал взгляд от провала.
Обернулся к Тамаре — как ты, княжна? — и обомлел.
Стоит княжна, как ни в чем не бывало, в глазах черных пламя отражается. Словно нет для нее провала адского, нет ветра студеного; не воет за плечами, идя по следу, волчья стая. А ведь верно — ни один волосок на ее голове от ветра не шелохнется! Да и пламя-то ровно горит...
Ай, Друц! — забылся, ослабил хватку, и все прахом! Не удержали пальцы руку Тамарину, соскользнули, и чертов буран подхватил тебя, поволок к багровой дыре — за что уцепиться? за дурость свою?!
— Держись, княжна! держи-и-и-ись!..
Мелькнуло видением: вы с княжной, взявшись за руки, стоите на пригорке, сплошь поросшем жухлой травой, над телом Федора, и шепчете слова — чужие, знакомые, ибо так бывает. Вечер дрожит вокруг вас, течет зыбким маревом, потрескивает голубыми искорками — а от опушки дальней рощицы, то и дело крестясь, глядит на вас сельский голова. Достало-таки смелости у старика не сбежать вместе со всеми; остался, стервец! Ох, не к добру...
Видение мелькнуло; исчезло.
Было? не было? Бог весть...
Последнее, что увидел: глаза Тамары. И в них уже — не пламя, не решимость жгучая, не тихое безумие. Удивление и испуг. Не страх, не ужас запредельный — обычный человеческий испуг. «Куда же... в-вы? Ефрем Иванович?! А мне-то что... теперь д-делать?!»
Княжна стояла, нагая и не стыдящаяся своей наготы; смотрела тебе вслед. А рука ее со сжатым в ней Договором продолжала гореть.
Княжна терпела.
И ты понял: она вытерпит все, что угодно.
Права Рашка: бабы живучей...
Лишь попав туда, куда так стремился, ты проклял себя за суетную торопливость. Что, раскучерявый? сунулся вперед батьки в пекло? обождать не сумел? Одного крестника в Закон не проводив, вторую брать вздумал? Жди теперь своей очереди... и Тамара там — ждет.
Своей.
* * *
...Здравствуй, Рашель.
Здравствуй, поле Закона, непривычно людное и оттого почти неузнаваемое.
Здравствуйте, все, кто пришел из небытия; кто встал, согласно Закону, за спинами своих учеников; крестные — позади крестников.
Наши предшественники. Маги былых времен.
Наши с Княгиней учителя, учителя их учителей, и — дальше, дальше... Все, кто через нас приложил свою руку к тем двоим на поле Испытания. Все, кто оставил на них свой оттиск. Дамы, Короли...
И ближе прочих, спиной к тебе, стоял Ефрем Жемчужный, Король Пик, который мог стать Тузом — но не захотел.
Твой крестный.
Маг в Законе.
Он умер больше десяти лет назад — но сейчас это не имело никакого значения. Здесь он был снова жив: в тебе, в бешеной семейке, что рвалась сейчас через преграды, воздвигаемые на их пути Духом Закона...
Окликнуть?
Соблазн был непреодолим, но ты знал, чувствовал: нельзя. Не для того ты здесь, и Ефрем — не для того.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
Было в глазах Ефрема Жемчужного, Лошадиного Отца, пока не закрылись навсегда — всегда одно:
...ай, нож!
Синей стали. Кони встали вдоль клинка. Видно, в скачке подустали и застыли на века. Бликом возле острия отраженье: я? не я?! и мерцают «я-не-я» те, далеко от рукояти.
По изгибу ножевому режет солнце по-живому.
* * *
Ты перевел взгляд дальше. Жилистый ром-коротышка с курчавой бородищей во всю грудь; дама (Дама?) в старомодном изысканном платье — гордо выпрямлена спина, высокая прическа тщательно уложена на восьми шпильках с бриллиантовыми головками; за Дамой — высокий дворянин в камзоле с кружевами, на боку — легкая шпага; старуха-горбунья, зачем-то раскрывшая над головой чинский зонтик с драконами; дюжий молодец в холщовой рубахе до колен и без штанов; дальше, дальше... сколько же их здесь, ваших Предтеч?!
В памяти само всплыло:
— ...Жди, Федя. Схлынет. Перестанем мы с Княгиней вас ночами мучить... скоро уже.
И в ответ:
— Эх, Дуфуня... добро б только вы с Княгиней!..
Вот, значит, чем брудершафт вылился. Уже не двое себя в крестников вкладывают — тут их, магов бывших, десятка три наберется... Потому и отрезало вас поначалу от крестников стеной каменной: очередь не пришла! Вы — последние! Пока все, кто к делу сему руку приложил, явятся...
Нечего было дергаться, глупый Валет, княжну порукой мажьей вязать — просто подождал бы чуток... Одна беда: отродясь ты ждать не любил и не умел, Друц-лошадник! Не взыщи, приятель: стой, смотри, губы кусай до крови... не до тебя мне, не до губ твоих...
* * *
А на поле тем временем творилось небывалое. Исходили молниями и пеплом грозовые тучи, рушились из них на головы идущих жуткие исчадия — птицы? нетопыри? погань неведомая? — с кожистыми крыльями и зубастыми пастями-клювами.
Не на шутку разошелся Дух Закона, ты и не ведал, что он на такое горазд — да Акулька с Федькой тоже не лыком шиты! Бьются твари о незримый щит, прикрывший мужа с женой, визжат отчаянно — а прорваться к людям не могут!
Дрогнула земля, треснула; дохнуло из трещины жаром пекельным, дымом серным — даже шага не замедлили крестники. Крылья, что ли, на ногах выросли? — перемахнули разлом десятисаженный, дальше идут, как ни в чем не бывало.
Затянуло землю туманом, сгустился туман, переливается волнами, мерцает... Глядь: не туман это вовсе, а море бескрайнее плещется, к самым ногам подступает.
Лишь на миг задержались Федор с Акулиной. И вот уже — плывет в море зубастая рыба-великанша, плавником треугольным волны режет; а над рыбой-акулькой змей-горыныч вьется, крылья распахнул, сверху жену молодую от беды прикрывает.
Вспыхнуло море огнем, будто нефть — а этой парочке все нипочем: змей выше взлетел, рыба в глубину ушла...
...Обнажалось морское дно, вставали на пути горы, валились с гор лавины-камнепады, мертвяки целыми погостами из могил лезли, загораживали крестникам путь — а они шли себе и шли. Только пришло тебе на ум, Друц ты мой, что все эти страхи-чудовища — пыль суетная в сравнении с жизнью княжны Тамары. Не тот кошмар, что вовне — тот кошмар, что внутри тебя! От него убежишь ли? спрячешься? сожжешь огнидами да молоньями?! — разве что вместе с собственной душой, с самим собой...
Глупости?
Может, и глупости.
Когда все кончилось, ты даже не сразу сообразил: конец. Миражи воевали с миражами, рушился с неба ливень, исходила паром и стоном земля — и вот: тишина, быстро рассеиваются последние клочья дыма, и двое стоят перед Ним.
Перед Духом Закона.
Сыщутся ли в его колоде карты да масти для этих двоих? А и не сыщутся — не все ли равно?!
Почему ты дрожишь, Друц-лошадник? ждешь? ждешь вопроса, в свое время заданного и тебе — молодому, гордому, горячему мальчишке?! Ты боишься? Чего, баро? Того, что крестники ответят «да»?