Воровской цикл (сборник) - Олди Генри Лайон. Страница 82
Ты улыбнулась лядащему, он и расцвел.
И пошло-поехало: гомон, взвизги, питье-закусь, потная ладонь за пазухой (плевать! не до капризов...); извлеченая неведомо откуда гармошка, старая, раздолбанная — и снова веселье, судорожное, взведенное, словно курок, каким всегда бывает веселье обреченных...
Одно жаль: едва ты оказывалась рядом с Друцем, как ловила на себе стальной прищур солдатика.
Вот и говорила ни о чем.
* * *
Когда в дверь с разбегу ударили плечом, ты даже не удивилась.
Что-то близилось к концу.
Удача? беда? жизнь?
Пустяки.
XVII. ДРУЦ-ЛОШАДНИК или РАСКУДРИТЬ ТВОЮ!.
Восстали на меня свидетели неправедные;
чего я не знаю, о том допрашивают меня. Псалтирь, псалом 34
Не так все шло, наперекосяк, криво; гнилой выходил расклад. Еще днем казалось: все дерьмо, что могло свалиться на темечко, уже свалилось. Ан нет, баро, рано радовался! Оставался ушат-другой у фортуны в заначке, как раз по твою душу.
Встречу — убью.
Где-то там, наверху, где тянут жребий: кому фарт и пруха, кому дом казенный, а кому крест на погосте — где-то там сдвинулся, зашуршал вниз первый камешек, увлекая за собой дружков-товарищей. Лавина набирала разгон. Эх, будь ты в силе, Валет Пиковый — раньше б шухер учуял. С чего же все началось? С Филатовой подлянки? нет, раньше. С урядника, что за Рашелью прискакал? Может быть.
Углядеть бы! разобрать, разобраться... поздно.
И кой бес Княгиню сюда принес?! Водку, что ли, пить? песни горланить?! Перемолвиться бы — да не складывается. Едва ты с полчаса назад выбрел, шатаясь, наружу — якобы проветриться, надеясь, что и Дама Бубновая за тобой последует — сразу хвостом Карпуха увязался. Не скрываясь, в лоб: «Заблукаешь спьяну, ищи тебя... а нам Ермолай Прокофьич бОшки посворачивает!» Была б в избе хоть другая горница или там подклеть — утащил бы Рашку, вроде как по бабскому ремеслу использовать; да и той ухоронки бог не послал. Не уединишься. «Артельщики» — люди простые, им одной горенки на все про все хватает: и пить-гулять, и с бабами тешиться.
Еще эта дура-Акулька! ну, девка, ну, сатана! Ей Лупатый водки в глотку плеснул — она и окосела, чушь всякую мелет, похваляется, как к тебе в ученицы пойдет. Будете, значит, вместе железных змиев стращать. А Лупатый вокруг маломерка вьюном увивается, вон уже и раздел девку наполовину — а ей хоть бы хны! Спортит ее ублюдок Петюнечка, как есть спортит; поутру очнется — голосить станет.
Сама виновата.
Одна загвоздка: за девку поруганную мужички здешние и озлиться могут. А Филат со своей бой-бабой сгоряча еще и уряднику стукнут! Да и сама Акулька молчать не обучена. «Артельщики» — не дураки, даром что ветошники; особенно Карпуха. Понимать должны. Значит, кончат девку по-тихому. Мало ли? Волки порвали, или в болоте утопла. Сгинула — и концы в воду.
Хреново. И девку-дуру жалко, и в селе веры не дадут, что сама где-то пропала. А если еще видел кто, как она сюда шла... Выходит, гореть этой хавире по-любому! Княгиня тоже не с добрыми вестями, небось, нагрянула — добрые и подождать горазды. Когти надо рвать отсюда, Валет Пиковый! Веревка с варавским мылом тебе, беглому, по-любому обеспечена, терять нечего...
Раскудрить твою!.. дождались!
* * *
От страшного пинка дверь, распахнувшись настежь, с грохотом ударилась о стену.
И, резко качнувшись обратно, едва не припечатала по роже незваного гостя. Однако в последний момент тот все же подставил локоть; охнул от боли, выматерился сквозь зубы.
Заминка вышла.
Короткая, пустячная.
Однако хватило за глаза.
Душа-Силантий, например, вовсю лапавший Марфу-солдатку за бока, как-то разом оказался на ногах. Сорвал со стены двустволку; вскинул к плечу. Бил наверняка: картечью, дуплетом, чтобы изрешетило не только вошедшего, но и любого, кто возжелал бы ввалиться следом. Из левого ствола — гостеньку в брюхо; из правого — вскользь, прямиком в шевелящийся сумрак сеней.
Знал разноголосый лихое дело.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ
А у души-Силантия в глазах его заплывших навсегда:
...лужа.
С одного бока уже льдом подернулась. В середине тоже — собрались хрусткие осколочки, льнут друг к дружке. Вода пополам с грязью: мутная, пенная, отблескивает потешно. Вон, сбоку комья плещутся головастиками.
Сапог в лужу — хр-р-рясь!
Беги, лужа, во все стороны.
* * *
...да только атаман-Карпуха куда проворней оказался. Успел подбить злую руку: оба заряда с грохотом и треском ушли в потолок. Сверху на головы посыпалась мелкая щепа; в нос шибанула пороховая гарь.
Одновременно, как по команде, взвыли белугой дородная Марфа с дочерью.
— Цыть, дуры! — рявкнул Карп, и бабы заткнулись, как отрезало. — Ты чего, Силантий, очумел?! Это ж Филат!
И вправду, Филат!
Впору встать, посчитаться за его полено... Одна беда: выполнять свое обещание и отрывать падлюке его дурную башку у тебя не было сейчас никакого желания.
Не до старых счетов — новые нарастают.
Кстати, за спиной гостя в сенях маячила корявая громада Федьки Сохача. Не один пришел пьяндыжка, ума хватило.
— Што ж вы, ироды, творите?! — почти сразу же опомнился изрядно побледневший Филат. — Девку мою, стал-быть, спортить удумали?! Ты, душегубец!
В два шага мужичонка оказался возле Петюнечки и с размаху приложился костистым кулаком к ухмылке «артельщика». Откуда только силы взялись! Лупатый, не ожидавший от Филата подобной прыти, кувыркнулся с лавки под стеночку — а гневный Акулькин родитель, не теряя времени даром, ухватил за ухо дочь, пьяно моргавшую круглыми глазенками, и повернулся тащить ее вон из разгульной избы.
— Вот мамка тебе дома... — успел еще пообещать Луковка.
И вдруг поперхнулся.
Захрипел, забулькал, удивленно охнув; стал медленно заваливаться набок.
Лег тихо, без судорог.
Лупатый еще раз коротко сунул финку, отливающую багрянцем, Филату в правый бок, туда, где печень, и отпрыгнул назад, зацепив край стола.
Потекли звоном бутылки.
Только теперь бедный пьяница вдруг охнул по-новой, мелко засучил ногами. Акулька не удержалась, упала сверху, забормотала: «Тять, што с тобой? што с тобой, тять, а? тять...» — осеклась, поднесла к глазам ладошку, липко выпачканную красным. Уставилась без толку, моргнула раз, другой — и тоненько, по-собачьи заскулив, полезла на карачках под стол.
В избе все словно застыло. Время подернулось хрупкой корочкой льда, словно ноябрьская лужица, — вот-вот хрустнет под сапогом. И первым разорвал наваждение, как ни странно, оставшийся стоять в дверях Федюньша.
— Ты што наделал, луподыр поганый? — его взгляд уперся в Лупатого, словно норовя прожечь убийцу насвозь. — Ты ж его... ты ж убил его, да?
Детский вопрос прозвучал смешно; смешно и страшно.
— Убил, — ласково осклабился Петюнечка, выпуская на волю спрятанное до поры безумие. — И тебя сейчас порешу. Хошь? Ну, иди сюда, иди!..
Федор послушно шагнул вперед. Сразу став ловким, «артельщик» рванулся навстречу, ткнул клинком снизу, в живот — но каким-то чудом Сохач перехватил его руку с ножом на полпути. Сжал так, что не вырвешься — Лупатого аж перекосило от боли, от тщетной натуги; и секундой позже кувалда тяжеленного Федькиного кулачища с хрустом ахнула Петюнечку в лоб.
Ровно посередке.
И сразу стало ясно: нет больше Лупатого.
Царствие небесное.
Федор Сохач хмуро посмотрел в стекленеющие глаза своей жертвы, будто надеясь увидеть там что-то тихое, трепетное; неторопливо разжал пальцы. Тело мешком рухнуло на пол. И тут же, опрокидывая стол, на Федюньшу с ревом навалился Силантий, обхватил сзади ручищами, смял, не давая двинуться. Вновь в унисон подняли ор Марфа с дочкой, щенячьим тявканьем наслоился сверху Акулькин скулеж, и ты понял: пора!