Каменный Кулак и мешок смерти - Кууне Янис. Страница 35
Второму служителю Мертвого Бога довелось-таки махнуть своим посохом, но всего один раз. Кнутнев поднырнул под удар, перехватил середку дубины левой рукой и легонечко дернул на себя. Здоровяк потерял равновесие и, подавшись на полшага вперед, сам насадил свою свиную ряху на Волькшин тумак. Удар морды о кулак был столь сокрушителен, что мясистый нос франка исчез в недрах его лица, точно и не бывало.
Узрев, что трое их товарищей недвижно лежат у ног щуплого норманна, остальные волхва Йоксы замерли на месте, и лишь окрик вожака заставил их двинуться дальше. Переглянувшись, они решили нападать разом со всех сторон. Тревожно оглядываясь на подмятое северными разбойниками Овсяное торжище, люди в длинных рясах обступали Годиновича. Кто потрясал мечом, кто раскручивал над головой боевой цеп, неизвестно откуда взявшийся у смиренного служителя Мертвого Бога. А Волькша стоял, сжимая в левой руке дубину, вырванную из рук последнего поверженного врага, и старался увидеть внутренними глазами тот единственно возможный способ завалить сразу целое стадо кабанов, который был ему нужен. И он его, измыслил тот единственный, почти невероятный поворот поединка, который принес ему победу в неравной схватке. За мгновение до того, как франки бросились на него, Кнутнев крутанулся и что было сил бросил дубину во франка, кто поигрывал цепом. Точно бита для игры в рюхи, палица полетела над землей и ударила франка под колено. Тот взревел от боли, выронил оружие и грохнулся на землю. В этот миг, точно воробьи из рукава, один за другим выпорхнули из рук венеда два метательных ножа. Первый пробил грудь того, кто угрожал Годиновичу мечом, а второй пронзил глаз еще одного хмурого дуболома. Супостатов стало в полтора раза меньше, а их страха – в сто раз больше: что еще выкинет этот непостижимый норманн?
– Русь! – заорал Волькша и ринулся на ближайшего из врагов.
Еще два удара Стейна Кнутнева достигли цели, и воинство Йокса дрогнуло.
– Sanctus! Sanctus! [160] – запричитали они, бросая оружие.
Гнаться сразу за четырьмя зайцами – пустейшая затея, к тому же, если супостатная стенка дрогнула и побежала, радивому кулачнику надлежало тут же прекратить бой. Что Волькша и сделал.
Теперь, если не считать служителя Мертвого Бога, которому палица, брошенная Волькшей, перебила колено, Годиновичу противостоял только старший галдерь, взиравший за побоищем от злосчастной лодки. Это был властный старик, чем-то похожий на турпилинга [161] Альферта, отца Рудгера, из городка Винета, что на острове Волин. Его тяжелое безбородое лицо, покрытое глубокими оврагами морщин, выражало неутолимую жажду власти. Недаром одного его окрика было достаточно, чтобы его подручные двинулись в бой. Но теперь он остался один на один с тщедушным молодым норманном, чьи нечеловеческие сила и проворство в считаные мгновения лишили его всех споспешников. Неясно, кем он себе вообразил венеда, но приближение Волькши галдерь встретил высоко поднятым крестом и распевными выкриками, в которых Годинович распознал наречие неведомых латинцев или латинов… или латинян… Помнится, Година рассказывал, что этот язык уже много столетий мертв и никто под сенью Яви на нем не говорит. А вот ведь слуга Йокса зычно выкрикивал латинские слова. Так, может быть, Мертвый Бог и правда существует и приходится сродником Кощею или Хель?! Мертвый Бог – мертвый язык… От одной мысли о том, что он стоит перед слугой князя Нави, Волкана передернуло утробным ознобом. Ни один венедский волхв не согласится служить Чернобогу!
Видя смятение норманна перед спасительном крестом, старик вложил в свой голос всю страсть и веру, на которые был способен. Волькша шел все медленнее и медленнее. Свистящие раскаты латинских слов погружали его в оцепенение: чем дольше он их слушал, тем больше верил в то, что старик взывает к духам мертвых земель, к самому Змию-вседержителю. [162]
– In genua! In genua! [163] – завывал старший слуга Йоксы и тыкал крестом под ноги Волькше.
На всякий случай венед попятился: а что как и впрямь полезет из-под обучей окаянная нечисть.
– In genua! In genua! – торжествовал старик, надвигаясь на Годиновича.
Одной Макоши ведомо, чем бы закончился поединок Волькши и главы Йоксовых слуг, если бы не подоспел Ольгерд. Рыжий Лют ничего не знал о мертвом языке. Но даже если бы краем уха и слышал про такой, то все равно не отличил бы латинское наречие от франкского, фризского, турпилингского и всех прочих языков, включая свейский. К тому же он был уже изрядно пьян. А посему вид человека, размахивающего крестом, осветил его перепачканную кровью и гарью харю кровожадной радостью. Старший галдерь Мертвого Бога был так погружен в заклинание щуплого норманна, что не сразу заметил тяжеловооруженного громилу. В последний миг их глаза встретились, но меч Ольгерда уже низвергался на голову франка. Тот рванулся в сторону, от чего клинок вонзился ему в плечо у основания шеи. Бранное железо раскроило его ключицу и все ребра до самого поддыхала. Кровь брызнула из старика, как сок из раздавленной клюквы. Волькша брезгливо отвернулся.
– Какой жидкий оказался! – балагурил Ольгерд, утирая подолом забрызганное лицо. – А на вид и не скажешь – на вид не сочнее вяленого леща. Вот ведь пенек болотный…
С этими словами Олькша заковылял к воде по скользким камням обмелевшей реки, дабы ополоснуть лицо, руки и меч.
Когда он вернулся, Волкан стоял на прежнем месте.
– Ты чего, Волькш, корни тут пустил? – хлопнул Рыжий Лют приятеля по плечу.
Годинович молчал.
Ольгерд нагнулся и заглянул в опущенное лицо Волкана.
– Он что, тебя ушептал-таки? – с тревогой спросил Хорсович.
– Нет, – безучастно ответил Кнутнев. Кто-кто, а Хорсович был последним человеком, с которым стоило говорить о мертвом языке и Мертвом Боге. За такие бредни он так на смех поднимет, что и не отбояришься.
– А что ж ты тогда тут стоишь как вкопанный? – с облегчением выпрямился Бьёрн.
– Я крови не люблю. Ты же знаешь… – выдавил из себя Волькша, сбрасывая оцепенение.
– То же мне, шёрёверн! А крови боится! – принялся бахвалиться Олькша, поигрывая мечом. – Удача рождается в крови, питается кровью и от крови крепнет.
– Кто тебе это сказал? – озлился Волкан. Сын домовитого ягна и тишайшей венедки Умилы набирался варяжской мудрости как-то уж слишком быстро.
– Да все так говорят, – ответил Ольгерд.
– Кто – все?
– Варяги. Свеи, норманны, даже данны…
– А ты-то сам кто? – оборвал его Годинович.
– Я… – запнулся Хорсович, но после мучительного раздумья все-таки выпалил: – Я теперь Хрольфова русь! Неей! Я теперь лиласкипар. Во!
– Сразу видно, что тебе теперь «слегка плевать» [164] на то, что ты больше не «белый венед, гроза всей Ингрии и суть Гардарики».
– Что ты сказал?! – промычал Ольгерд, совсем как когда они сидели на берегу родной Ладожки и подсчитывали свое родство. Только на этот раз вместо коряги в руках у Хорсовича был клинок свейского железа, а сам он от выпитого вина с трудом мог собрать глаза в кучу. И все же на лице Волькши не дрогнула ни одна жилка.
– А то, что ты и по-свейски-то еще толком изъясняться не научился, а уже величаешь себя русью, шёрёверном да еще и лиллешеппарем. Видела бы тебя Лада-Волхова, живо бы башку на место поставила!
– Да что ты меня то и дело Ладой стращаешь?! – хорохорился Рыжий Лют, но было видно, что даже его пьяному рассудку напоминание о великой Ладонинской ворожее пошло на пользу. Ольгерд часто-часто моргал рыжими ресницами и опустил румяную ряху долу.
И тут его взгляд упал на плоскодонку с поклажей служителей Мертвого Бога.
– Эт чё это у них тут за обоз? – надтреснувшим голосом спросил он, откидывая крышку одного из сундуков, забрызганных кровью старика. – Чур меня, чур! – заквохтал Хорсович, погружая лапищи в россыпь золотых и серебряных кругляков. – Сколько же его здесь?!