Каменный Кулак и мешок смерти - Кууне Янис. Страница 44

С той ночи до родов прошло еще два с половиной месяца. Березозол [183] напоил их березовым соком. Пузо Эрны стало совсем круглым, а груди – так тяжелы, что ругийке приходилось подвязывать их особым платком. Чуть ли не до последнего дня своего радостного бремени Эрна просила мужа не отказывать ей в супружеской любви. Как бы ни опасался Волкан за плод, она всякий раз умудрялась получить от него то, что он и сам страстно желал.

– Смотри, как твой ребенок радуется нашей любви, – говорила она сразу после того, как их сладостные судороги утихали. Дитя иногда целыми днями не унималось у нее в чреве. Порой ругийка багровела от боли, которую причинял ей ребенок, но продолжала улыбаться.

– Тот… – после долгих уговоров созналась она, – ну, тот… в Хохендорфе… – и Волькша понял, что его жена говорит о ребенке Бергертайлера, – лежал неподвижно, точно камень…

Годинович обнял жену и нежно поцеловал в щеку.

Как ни обособленно жил Кнутнев, о том, что его жена ждет ребенка, знала вся Бирка. Будущие молодые родители и шагу не могли пройти, чтобы не услышать чей-нибудь совет о том, что делать, когда начнутся роды. И все равно, когда Эрна среди ночи сказала, что ребенок просится наружу, Волкан заметался по дому, как безголовый петух. Лучшая повивальная ведунья жила на Екерё. Годинович собирался со дня на день пригласить ее пожить в их доме, дабы та была под рукой во время родов. Но Макошь опять распорядилась по-своему.

– Как думаешь, я успею съездить на Екерё? – непослушными от волнения губами спросил он у Эрны. Та улыбнулась ему натянутой улыбкой и погладила по русой голове.

– Думаю, что нет, – ответила она и заскрежетала зубами от натуги навалившейся схватки.

– Но надо что-то делать! Эрна, что делать?!

– Надо еще соломы и большой жбан горячей воды, – сказала роженица, переводя дыхание.

Годинович бросился раздувать угольки в печи, таскать воду из озера и солому из сенной сусеки. От работы его рассудок прояснился. Он вспомнил, как рожала Рада, жена его старшего брата Торха. Она мучилась несколько дней. Но, с другой стороны, его мать, Ятва, всегда рожала быстро и сноровисто. А ведь Волкан не раз ловил себя на том, что его жена и костью, и статью похожа на супругу Годины. Посему роды не должны были вызвать у нее неописуемых мук, о которых после рождения первенца рассказывала Рада. Вспомнил Волькша и давнишний рассказ ругийки о том, как та опросталась мертвым ребенком, будучи совершенно одна в доме хохендорфских старшин. Но эта мысль вместо того, чтобы утешить, только распалила его страхи. Годинович начал опасаться не только за жену, но и за ее плод.

Волькше казалось, что вода в котле закипает ленивее, чем обычно, в комнате – душно, соломы – слишком мало и она какая-то жесткая.

– Варг, все хорошо, – успокаивала его Эрна. – Все будет хорошо, мой ненаглядный…

– Знаешь что… – попросила она, когда ее опустила очередная схватка, которые шли теперь одна за одной, – я… ты… если бы ты мог принести мне охапку свежих березовых веток… веток с молодыми листочками…

Кнутнев стрелой выбежал из дома к ближайшему березняку. Чего, казалось бы, проще – наломать охапку веток в цветневом лесу, но какое-то время это все равно заняло, тем более что Волькша не знал, сколь велика должна быть охапка.

Когда он подошел к дому, то услышал истошные крики Эрны:

– Варг! Варг! Любимый мой, помоги! Помоги мне, Варг!

От зрелища, которое ожидало его в горнице, у Волькши затрепетала каждая жилка: его жена задрала подол домашнего платья до груди, раскорячилась в нечеловеческой позе на принесенной им соломе, а из ее лона торчало нечто похожее на большую уродливую, испачканную кровью репу, насаженную на огромную свеклу.

– Варг, любимый мой, помоги! – взмолилась Эрна.

– А куда ветки? – промямлил он.

– Никуда… Помоги же мне. Прими дитя!

Годинович бросил березовые ветки при входе и ринулся к роженице. Когда он коснулся того, что выпихивалось из ее чрева, ему показалось, что это существо явилось из самых темных уголком Нави, дабы лишить его возлюбленной жены, – оно было мерзким, горячим и скользким.

– Когда я закричу… тяни… – часто-часто дышала Эрна и почти тут же зашлась криком.

Волькша приготовился рвануть со всей силы, но плод удивительно легко вышел из родового устья. Длинная кишка, в которой Годинович распознал пуповину, тянулась назад в женское чрево. Едва существо оказалось в руках у Кнутнева, оно распахнуло мутно-голубые глаза и мягкогубый рот, после чего горница наполнилась звонким криком новорожденного. Истошно вопя, человечек так яростно перебирал ручками и ножками, что Годинович едва не выронил его из рук.

– Дай мне, – попросила Эрна.

Волькша протянул ей ребенка. И как раз вовремя: коленки его подкосились, и он едва не упал на солому рядом с еще красной от родильных трудов женой.

– Как… Что это… – лепетал он.

– Это – твоя дочь, – ответила ему Эрна, вытирая новорожденную мягкой тряпицей.

Возвращение сына Снорри

Дочку назвали Ятвагой.

После того как из родового устья Эрны вышел послед, после того как перерезали пуповину, после того как новорожденную первый раз приложили к груди, а затем искупали в теплой воде и спеленали, Волькша посмотрел на нее и усовестился мыслей, гомонивших в его голове во время родов. Ну как ему могло показаться, что вот это золотоволосое, голубоглазое чудо похоже на репу и тем более на навью нечисть. Ни одного ребенка красивее своей дочери он в жизни не видел. Длинные белесые ресницы вокруг очей небесной лазури, на щеках ямочки, на темечке кудряшки цвета самого чистого золота… Вылитая Эрна… и Ятва… и… словом, все, кого Волькша любил в своей жизни.

– Как она похожа не тебя, – умилилась ругийка, глядя на возлюбленного мужа и новорожденное чадо. Она оправилась от родов удивительно легко и к полудню уже вовсю хлопотала по дому, наполняя воздух сладчайшим запахом молока.

– Эрна, а для чего тебе были нужны березовые ветки? – спросил Волькша, взявшийся навести порядок на полу горницы.

Его суженая хитро улыбнулась.

– Ты что, выпроводила меня из дома, чтобы я не изводился в ожидании? – нахмурился Годинович. Как же умна его красавица-жена! Ну прямо Ятва-латва, которая управлялась с Годиной, как с пестом в ступе, хотя тот и считал, что в доме он всему голова.

Родовой послед закопали под молоденькую березку. Целую седмицу Волькша бегал смотреть, не захворала ли та, но на ней не засох ни единый листок, стало быть, младеница родилась здоровенькой. Вот только одно тревожило венеда: что жила его дочь без оберега, без напутственного заговора, точно зайчишка лесной или птица поднебесная. Ну не было на Бирке волхвов! Каждый варяг сам свою жертву богам приносил, а буде что общее зачинали, так тогда и галдеж [184] общий был. Пришлось Волькше опять самому все обряды творить. Вот только роженический чин он помнил плохо. Может быть, разок-другой видел он, как Лада волхвовала над младенчиками, только ему тогда недосуг было все наговоры да напевы заучивать. Отроком он тогда был. Поглазеет чуток и убежит прочь, хороводить с приятелями.

Кое-как справил Годинович обережный обряд. Хотел даже со своей шеи Ладин подарок снять да дочери повесить, но спохватился. Не пахарскую берегиню носил он на груди, не для мирных трудов была она ему дадена, да и слова про беды и раны, про силу и славу, про седые волосы и возвращение в родной дом, что были прошептаны волховой в то далекое утро на ладонинском берегу, навряд ли могли пойти малой Волкановне впрок.

Тем более что и так девчонка она была беспокойная. Не то чтобы кричала часто или изводила мамку младенческими прихотями, вовсе нет, сиську она сосала так, что за ушами пищало, после чего спала подолгу и сладко. Но как проснется, так давай кряхтеть, тужиться, извиваться. Дышит так, точно вот-вот заплачет. Однако голоса не подает, пока ручонки из пелен не выпростает. А как освободится, так давай гулить-радоваться. Иной раз отец с матерью стоят, смотрят на ее возню, а у самих на лицах улыбки до ушей от погляда на такое упорство. Ятвага же лбишко наморщит, губешки в колечко сведет и ну из пеленок вырываться.