Каменный Кулак и мешок смерти - Кууне Янис. Страница 46

Варг тяжело вздохнул. Видать, такова его Доля – уводить варягов подальше от родных берегов. Он ведь когда-то уже понял это, с горечью осознал, да, выходит, после позабыл в объятиях любимой жены, слаще которых ничего в мире нет. И вот теперь прихотливая Мокша опять грозила ему своим веретеном, дескать, не забывай, кто ты есть.

Неподъемным камнем, холодной мореной легли на душу Годиновича эти мысли. Мог ли он стоять в стороне и тихо упиваться собственным блаженным счастьем, зная, что варяжские топоры крушат частокол его родной Ладони, что в неравном бою с кровожадными шёрёвернами погибают его братья, его сродники, его соседи?

– Я не пойду с тобой, – ледяным голосом вымолвил Волькша. – Я не пойду с тобой в поход, Хрольф Гастинг, племянник Неистового Эрланда…

Лицо шеппаря вытянулось. Даже несмотря на кручину о бесславном походе, он слышал от жены и соседей о том, что у Варга родилась дочь, слышал о резной колыбельке, которую тот для новорожденной сделал, слышал о его разговорах про кузню. Неужто одурманила ругийская ведьма Стейна Кнутнева? Да ее за это утопить мало! Но не успел Хрольф открыть рот и охаить Волькшину жену как полагается, Годинович заговорил вновь:

– Я, Варг Каменный Кулак, не пойду в поход с человеком, который дал страху победить себя, человеком, который разуверился в своей Удаче. Удача бежит от трусов! И я не хочу, чтобы она покинула и меня. Поэтому я не взойду на твой драккар, если он поплывет куда бы то ни было, кроме Роуена.

И Варг стукнул по столу так, как это обычно делал Година, желая показать Ятве, что разговор окончен и своего решения он не переменит.

– Но Роуен не взять… – ошарашенно хлопал глазами Хрольф. – Там стены в четыре маховых сажени… Да ты…

– Что я? – насупился Кнутнев.

– Не ты ли прошлой осенью говорил, что в Валхале нет особого стола для дураков?! А? – перешел в наступление Хрольф.

Привлеченные их громкими голосами, из разных углов Хрольфова дома стали подходить гребцы. Даже Олькша приковылял.

– Да! – со встречным напором сказал Волкан. – Да, я так говорил! И говорю! И ты оказался большим дураком, чем я думал!

Рука Хрольфа рванулась к поясу, но его опоясный нож лежал в хозяйской части дома.

– Ты оказался полным дураком, Хрольф Гастинг, – сверкал глазами Кнутнев. – Ты не дождался Кродерлинга…

– Он не изволил явиться! – попытался перебить шеппарь. – Он…

– Ты пошел прямо на приступ каменных стен, даже не удосужившись прежде выслать разведчиков и здраво рассудить, как приступить к набегу! – рявкнул на него Волкан.

Хрольф осекся. Шеппарь хотел сказать, что испокон веков делал все именно так, что ни в Хохендорфе, ни в Хавре он не высылал никаких разведчиков и одерживал победы. Но Гастинг тут же вспомнил, что о делах в городище Зеленой Горы ему рассказали турпилинги, пришедшие с Рудгером, а про вал вокруг Хавра северяне узнали от фризских конников.

– И главное, – гремел тем временем Волькшин голос, – ты не послал за мной, Стейном Кнутневым, который приносил тебе все твои прежние победы!

На это Хрольф возразить не смог. Он и сам корил себя за то, что поддался уговорам и двинулся в поход без венеда и его чудодейственной Родной Земли. Гастинг сгорбился и опустил голову.

– Так что же делать, Варг? – спросил за шеппаря Эгиль Скаллагримсон. Бывший копейщик был одним из немногих, кто вышел из-под стен Роуена без единой царапины. Но сердце его было уязвлено этим поражением не меньше, чем тела других стрелами и мечами.

– Во-первых, надо собрать всех шёрёвернов, что обитают в свейских землях, – загибал пальцы Годинович. – Во-вторых, надо поднять всех фризов, саксов, фламандцев и всех, кого притеснил Карламан, всех, кто жаждет франкской крови. И в-третьих, надо двинуться на Роуен, пока они не ждут нового нападения, считая, что отучили шёрёвернов баловать в их краях. Вот что надо делать!

На лицах Хрольфовой руси заиграли улыбки, первые улыбки с тех пор, как они сошли на каменный берег суровой Бирки.

Золото роуенского эвека

Новая ватага под рукой Гастинга собиралась туго. Те, кто уже сходил с ним в набег, винили сына бонде во всех приключившихся бедах, те, кто не успел, хотя и собирался к нему присоединиться, видели в этом перст судьбы и не желали больше слушать про прежние баснословные добычи Потрошителя сумьских засек, тем более что хаврская золотая казна существовала только в былицах, а в глаза ее на Бирке никто не видел. Даже когда Волькша показывал остатки той тысячи крон, которую получил как долю хольда, ему не очень-то верили на слово. Мало ли откуда у приблудного венеда взялось приблудное серебро?

Помощь пришла откуда и не ждали. Молчаливый Эгиль Скаллагримсон, до этого лишь пару раз ездивший на Адельсён, да и то с Хрольфом, сел в лодку и поплыл ко двору своего бывшего форинга – Синеуса Ларса. В манскапе посчитали, что копейщик подался проситься назад в дружину ярла, но через два дня он воротился, а еще через день на Бирку поодиночке и ватагами стали прибывать дружинники уппландского управителя. Латники, стрелки и копейщики в один голос говорили, что Старый Лис стал совсем дряхл и по нескольку лет не выходит из норы; котел в его доме всегда полон, да и мясо на столах не переводится, но от скуки его дружина начинает гневаться на ярла, вот и разрешил он им, взяв только то оружие, которое они сами себе справили, сплавать в поход с шёрёвернами. И кровь разогреть, и сундуки добычей набить.

Никто не ведает, что говорил ярловым ратарям немногословный Скаллагримсон, но только все гребцовские сундуки на Хрольфовых драккарах в одночасье обрели своих седоков. Тут и шёрёверны Бирки начали призадумываться. К дому Гастинга потянулись шеппари. Вначале приходили те, кто еще не был в походе с племянником Неистового Эрланда, а затем и мореходы, уже хлебнувшие с ним подгорелой каши поражения, стали на попятную под его руку проситься.

К середине липеца [187] на Мэларене было готово к отплытию шестнадцать драккаров. Не все они имели полные манскапы, не все могли похвастаться берсерками на борту, но на них не было ни одной порожней весельной кницы, и то здорово. Догрузить ладьи ратарями Гастинг рассчитывал по дороге. Так, по крайней мере, доносил шёрёвернам Стейн Кнутнев.

Сам же Каменный Кулак сделался в те седмицы суров и вспыльчив, точно берсерк, давно не вкушавший заветных грибов. Его раздражал каждый день промедления. Кое-кто рыжий и хромоногий даже начал над ним посмеиваться. Дескать, что, братка, так наелся семейной жизни, что мнишь побыстрее из супружеского гнезда на волю выпорхнуть? Не будь Олькша раненным в голову, отведал бы он вдосталь Волькшиного зубного тычка за такие слова.

– Дурак ты ягонский, – поигрывал желваками Годинович. – Как был полуумок, так, видно, полуумком и помрешь. Чем раньше варяги в поход пойдут, тем раньше вернутся. Мне же еще сено для коровы заготовить надо. Это тебе, непути перекатной, все равно, где зиму зимовать, а у меня вся жизнь теперь в жене и дочке. Мне от них надолго отлучаться не след. И не пыхти, как боров на свинье, еще слово скажешь, не посмотрю, что хворый, так кулаком приласкаю, будешь потом, как Большой Рун, лежать и пузыри слюнявые ртом пускать.

Рыжий Лют, слыша знакомую решимость в голосе приятеля, волю ни словам, ни рукам не давал, но рожи корчил страшные и упредительно хрустел костяшками пальцев.

– Кнутнев, к чему такая спешка? – недоумевал и Гастинг. – Еще не вся русь оправилась от ран.

– Подумай сам, Хрольф, – не слишком почтительно отвечал ему Волькша. – Каждый день стоит нам десятка людей, потраченных при осаде. Надо было отплывать еще в конце солманудра, [188] пока у франков радость победы не подернулась пеплом забвения, когда они были горды собой, как тетерева на току. Ты же знаешь, Хрольф, что гордец и глупец – есть два помета от одной матки, имя которой «скудоумие».