Казачьи сказки (Сборник) - Белянин Андрей Олегович. Страница 28

— Сколько это стоит? — спросил он, не отрывая глаз от сферы и с трудом сдерживая волнение.

— Пятьдесят марок. Однако это не означает, что я его вам продам.

— Но почему, черт возьми?!

— А вы уверены в том, что он вам нужен? Хорошо подумайте. Шар сам выбирает своего хозяина. Вы ведь уже почувствовали его притяжение, не так ли? Опасное, очень опасное притяжение. Ведь в этом шаре — Вечность.

«Да не все ли равно? — раздраженно подумал Манфред. — Он должен быть моим!».

Он расстегнул портфель и отсчитал необходимую сумму.

— Ну что ж, я вас предупреждал… Однако вы настойчивы… — пробормотал владелец лавки, и в следующее мгновение лицо его невероятно увеличилось, а маленькие человечки внутри шара приобрели нормальные размеры.

Один из них — солидный господин с тяжелым взглядом оказался совсем рядом. За его спиной Манфред увидел прелестную молодую женщину. Он испытал непреодолимое желание махнуть ей рукой… Но сделать этого почему-то не смог. Пугающая своей очевидностью мысль вдруг прокралось в его мозг: он стал одним из НИХ!

Огромная рука мрачного торговца взяла шар и вернула его на полку, после чего не без удовольствия (как показалось Манфреду) почесала гигантских размеров голову. На какое-то мгновение под прядью волос Манфред заметил заостренное громадное ухо, поросшее густой шерстью.

Ему хотелось кричать от ужаса и безысходности, но звуки, казалось, тоже застыли. Ведь в Вечности всегда тихо.

Шоу должно продолжаться…

Фантастический рассказ

… И снова я на сцене. И вновь передо мной все те же безвкусные декорации, до боли знакомый антикварный стол с резными ножками и чертовски неудобные стулья, обтянутые зачем-то полиэтиленом. А за спиной публика. Я ее не вижу, но чувствую — невидимую во мраке, циничную, жаждущую зрелищ и беспощадную к актерским провалам. Стена ослепительного света отделяет меня от нее, превращает в слепого, ощетинившегося, готового к странному бою человека.

До тошноты опостылевшую роль я знаю до последней буквы, но все же беспокойно оглядываюсь в ожидании Софи. А вот и она — выходит на сцену, как всегда в желтом платье; она подходит ко мне, дырявит меня взглядом, полным искусственного удивления, встает в какую-то неимоверную, неестественную позу, которая ей, однако, представляется едва ли не совершенной. Софи все еще не произнесла ни слова — наслаждается собой, но уже через мгновение она выдавит из себя с фальшивым пафосом давно вызубренную фразу:

— Ах, где же ты был, Рикардо? Мне так не хватало тебя!

Софи произносила опротивевшие реплики, а мне нестерпимо хотелось одного — превратиться в злого волшебника, которому достаточно лишь хлопнуть в ладоши, чтобы она исчезла. Forever! Чтобы исчезло вообще все это. И я тоже. Меня давно уже мучает непреодолимое желание вырваться из этого тесного пространства сцены, навсегда забыть старинный стол, бутафорные стулья. И Софи. Мне необходим глоток свежего воздуха!.. Но какая-то неумолимая сила выдавливает из меня ненавистные слова:

— О, прекрасная Софи, злая Судьба мешала мне видеть тебя каждый день! Но я так рад, что нахожу тебя еще более красивой, цветущей и жизнерадостной, чем раньше! Это великая награда за долгую разлуку!

Ну, дальше — как обычно, ничего нового. Она повернется к настенному зеркалу, кокетливым движением поправит свои искусственные локоны, а потом последует очередная не менее глупая реплика:

— Ах, дорогой Рикардо! Твои сладкие речи слишком малое утешение для меня, такой одинокой!

Потом давно заученным жестом она предложит мне присесть на стул, и я «давно заучено» подчинюсь. А чуть позже появится ее мать с круглым подносом, на котором будут мелодично позвякивать блюдца и пустые чашки. А когда, наконец, стол будет накрыт, на какое-то время (тоже давно заученное) наступит молчаливая пауза, «украшаемая» манекенными улыбками. Я первым нарушу молчание, фальшиво вежливо поинтересовавшись самочувствием матушки, а она, конечно же, будет жаловаться, что-де в последнее время от сырости болят суставы (господи, какая сырость?!), но несмотря на это она уже посадила новый сорт роз в своем маленьком саду. И в довесок выльет на меня целый ушат всякой ничего не значащей старушечьей глупости, сочиненной бездарным автором.

Я вслушиваюсь в чудовищные своей пошлостью, лживым мелодраматизьмом фразы, которые мы повторяли десятки раз, и меня охватывает полная безнадега от одной мысли, что мы обречены играть одну и ту же роль, одни и те же слова до конца жизни. Или до конца мира? Я несчастный арестант, надежно закованный в цепи навязанной мне роли, я марионетка, управляемая ненавистной силой, которая всегда — сколько себя помню вырывает меня из черного мертвого сна, отправляет на сцену и диктует мое поведение, а после спектакля снова загоняет в сон. Между этими непроглядными снами и вращается действие пьесы. И моя жизнь.

Господи, так не может продолжаться вечно. Не должно! Все чаще я чувствую растущее во мне сопротивление такой тирании. И однажды я все-таки сбегу со сцены, заставлю себя забыть ненавистный спектакль. Вот вам всем! Большая фига, пожалте откушать! Я готов быть кем угодно и где угодно, но только не здесь, где диктуют эту гадкую роль! А собственно, почему бы не исполниться моему заветному желанию сейчас же?…

… Лицо Рикардо вдруг исказила гримаса отвращения, и он метнулся к границе освещенного пространства, где едва угадывалась в темном провале узкая дверь. На какое-то мгновение Рикардо остановился перед ней, потянулся к ручке, но рука свободно прошла сквозь дерево двери. Он радостно вскрикнул, охваченный возбуждением и отчаянной решимостью, и сделал шаг. По ту сторону заветной дверцы он оказался в лабиринте высоких хрустальных сосудов, ряды которых исчезали вдалеке, сливаясь в неясный, туманный горизонт. И в этот миг он почувствовал, что силы покидают его, ноги подкосились, но прежде чем окунуться в нагнавший его непробудный сон, он успел испытать сладкое чувство гордости и ликования: наконец-то, бедный Рикардо НАВСЕГДА покинул сцену…

— По-уродски работаем! — сварливо выплюнул шеф лаборатории. — Записи выдерживают лишь несколько просмотров, жалобы градом сыплются на нас. От клиентов к заводу, от завода — к нам. Чтоб им пусто стало! И что прикажите делать?… Я вам скажу что. В общем так, кровь из носу, но чтобы все было в ажуре! Ну… не знаю… модернизируйте видео-сенсорную карту, улучшите качество кассет! Только делайте что-нибудь!

— Этим мы все время и занимаемся, — устало бросил один из сотрудников, — а результаты — нулевые. И это при том, что добились за последние годы почти невозможного — созданная нами информационная память кристаллических кассет не уступает оперативке процессора Х7000! Но с кассетами творится черт те что! Например, во время публичного просмотра пьесы «Рикардо и Софи» главный герой ни с того ни с сего вдруг слинял со сцены и провалил все представление. Артист К., записавший эту роль, утверждает, что подобный вариант не был запланирован режиссером — не говоря уже о драматурге — и никогда не репетировался. Мы тщательно исследовали поврежденную кассету на всех молекулярных уровнях и представляете, как были удивлены, обнаружив на одном из них дезертировавшее изображение! Самое удивительное, что у него был вид бесконечно счастливого человека. Потом, правда, он засек нас и буквально пулей выскочил из кадра. И все же после долгих поисков мы его-таки вычислили — на другом молекулярном уровне. И черт бы все побрал! Никакие технические средства синхронизации и стабилизации изображения не помогли нам зафиксировать его — ему опять удалось улизнуть!

Шеф лаборатории цветной объемной сенсорной записи тяжело опустился на стул и печально окинул взглядом совсем скисших сотрудников. Однако делай что хочешь, крутись как хочешь, а причину дефекта кассет выяснить нужно до зарезу. И срочно. Через несколько минут возобновился мозговой штурм, переросший в бурную дискуссию. Но ответ на загадочные явления по-прежнему витал где-то в сфере догадок, и мало-помалу сформировалось фантастическое предположение: произошел сбой сенсорного компонента записи, зарегистрировавшего не только игровые, но и подсознательные эмоции исполнителя. А из этого следовало, что записи вдруг обрели самосознание! Бред сивой кобылы!