Золотой ключ. Том 3 - Роун Мелани. Страница 46

— Дон Рохарио, как вы себя чувствуете? С вами все в порядке? Правда ли, что его светлость изгнал вас? Но ведь вы можете испросить прощения…

Рохарио еще не до конца пришел в себя и механически собирал письменные принадлежности. Потом порылся в коробке, где хранил свои главные сокровища. Взял картины кисти Кабрала Грихальвы — они удостоверяли его права на поместья. Аккуратно свернув их, Рохарио положил полотна в небольшой дорожный сундучок. Не удержался и добавил кое-что из одежды. Напоследок немного постоял перед “Рождением Коссимы”, висевшей над каминной доской. Трудно расстаться с этим смеющимся ребенком, который каждое утро встречал его веселой улыбкой.

— Мне очень жаль, — сказал он своим слугам, — но я должен идти. Обратитесь к дону Эдоарду. Не сомневаюсь, что он вам поможет найти новое место.

— Эйха! Ничего не получится, дон Рохарио. Никто не одевается так элегантно, как вы. Вся моя работа пойдет прахом, если мне придется служить у олуха, который даже галстук не умеет завязать и не в состоянии отличить прекрасно скроенный костюм от модной дряни. Разрешите мне пойти с вами!

— Когда я смогу позволить себе иметь слуг, можешь быть уверен, я обязательно тебя найду, но боюсь, сейчас это невозможно. Наконец Рохарио удалось от них отделаться. Он закинул свой сундучок на спину и пустился в долгий путь. Пройдя примерно половину длинного спуска, он остановился передохнуть — все-таки не привык носить такие тяжести.

— Амико! — Он помахал рукой молодому парню, который на тележке, запряженной пони, вез бочки с оливковым маслом. — Ты не довезешь меня до “Пшеничного снопа и серпа”? Я заплачу.

У юноши было круглое веселое лицо, на шее повязан сине-черный платок с серебряной окантовкой.

— Я знаю это место. Но мне не по пути. Сколько вы заплатите?

— Вот все, что у меня есть. — Рохарио достал последний марейас.

— Эйха! Вы мне нравитесь, хотя мне бы очень хотелось узнать, где вы взяли такую отличную одежду. Я отвезу вас бесплатно. Рохарио поставил сундучок на тележку.

— Спасибо.

Выброшен из отцовского дома. Отрезан от всего, что напоминало ему о матери. Еще недавно он и подумать не мог о такой судьбе.

Свободен, чтобы выбрать свой собственный путь, — пусть неуверенно и неумело. И не одинок. Будущее вдруг перестало казаться мрачным.

Тридцать пять дней болтовни! Этого для Луиссы было вполне достаточно, чтобы свести с ума любого. Ее тихий, мягкий голос обладал удивительно раздражающей способностью проникать во все углы комнаты. Оставалось два дня до наступления Пенитенссии и шесть до бала Диа Фуэга. Пришло время действовать. Однако сейчас, в последний вечер, когда ледяной дождь стучал в окно, Аласаис вышивала наволочку для подушки, а Луисса читала ей последний роман Думаса, Сарио хотел только одного — оказаться где-нибудь подальше, где угодно, только не здесь, в этой маленькой комнатке на чердаке.

Луисса не страдала любопытством и не изучала помещение в отсутствие Сарио. Тем не менее он объяснил Аласаис, как следует себя вести; она станет охранять свои и его секреты. Он извинился и вышел.

На столе Оливиано валялось несколько листовок. Сарио заметил их, нахмурился, наклонился, заинтригованный, чтобы разглядеть повнимательнее. Кому-то пришла в голову интересная мысль их проиллюстрировать.

На рисунке, выполненном пером и чернилами, было изображено, как на границе города казнили через повешение главарей бунтовщиков. Семь мужчин, у которых конечности болтаются, будто у тряпичных кукол; восьмой все еще сражается за жизнь. Плачущие женщины. Старики со сжатыми кулаками. Дрожащий от холода ребенок с худым. Изможденным лицом, довольно выразительно представленный на переднем плане, кутается в рваную одежду. А солдаты из шагаррского полка, в теплых плащах, сытые, спокойные, бесстрастно наблюдают за происходящим.

Сарио узнал руку художника. Он досконально изучил ее картины и зарисовки за месяц, проведенный в Палассо Грихальва после возвращения из Гхийаса. Ему так и не удалось с ней поговорить, если не считать единственного раза, на площади перед собором, когда им помешала взбунтовавшаяся чернь.

Он положил одну листовку, взял другую. На этой был изображен Парламент, собравшийся в Палассо Юстиссиа.

Элейна Грихальва иллюстрирует подстрекательские листовки либертистов. Как такое могло произойти? Родители и дядя отправили ее в Чассериайо и решили, что она должна стать любовницей наследника.

На третьей картинке Сарио увидел семью оборванцев, умоляющих подать им хоть что-нибудь. Они стоят под огромным освещенным окном дворца, где проходит грандиозный пир. Слишком грубо и сентиментально — с точки зрения Сарио. Неужели Элейна думает, что если Парламент снова соберется, то бедняки, словно по мановению волшебной палочки, исчезнут? В большинстве его жизней Парламент действовал — в той или иной форме. Его запретили только… В чьем же теле он тогда был? А, вспомнил — во времена Этторо, когда Великим герцогом был Арриго II. Парламент заботился о своих членах, а его членами никогда — это Сарио знал наверняка — не становились простолюдины без гроша за душой. Нищие существовали и будут всегда существовать в мире, где за порядком следит Матра. Он не испытывал к ним никакой симпатии, хотя изможденное лицо голодного ребенка было прорисовано так умело, что даже в его сердце шевельнулось нечто похожее на сострадание. В соседней комнате послышались шаги и смех.

Сарио засунул листовки под книгу и распахнул дверь, ведущую в главное помещение лавки. Внутри собралось много посетителей, очевидно, покупали вино и пиво, готовились к наступающему празднику. Раньше священные праздники отмечались более торжественно. Теперь же у Сарио возникло ощущение, что они стали очередным поводом напиваться в течение четырех дней. Эйха!

Жена Оливиано и четверо их сыновей стояли за прилавком, занимались с покупателями; сам хозяин устроился за маленьким столиком и спорил о чем-то с молодым человеком — судя по перепачканным чернилами пальцам, новым служащим. Юноша показался Сарио знакомь™, но он никак не мог вспомнить, где его видел. За бесконечные годы лица людей перемешались в его памяти; нос, чуть приподнятая бровь, подбородок с ямочкой могли вызвать образ другого лица совсем из других времен — они сливались в единое целое, теряли свое первоначальное значение и превращались в очередной эскиз из далекого прошлого. Случайные встречи, “Договоры”, любовницы, исторические события, великие перевороты становились размытой, незаконченной картиной, на которой лишь отдельные детали оказывались яркими и впечатляющими. Только его портрет Сааведры оставался для него таким же наполненным жизнью, как в те дни, когда он касался полотна кистью.