Илья Муромец. - Кошкин Иван Всеволодович. Страница 41

От всего этого воевода устал хуже, чем если бы все время веслом ворочал или на коне носился. В ночь удавалось поспать едва с полуночи и до пятого часа — потом находилась какая-то воинская надобность, и его выдергивали из-под плаща, которым воевода укрывался, ибо в городе сын Якуна не ночевал. Вспоминались свои же мечты пять лет назад: вот стать бы старшим дружинником, а потом боярином — эх и жизнь будет! Стал, уж и старшая дружина (правда сколько ее?) под рукой ходит, уж и боярином князь сулит сделать, землю дать с селами, ан жить и служить что-то все труднее. Вот и сейчас — уж и вои, и воеводы давно спать улеглись, лишь ходят вокруг станов крепкие сторожи, а он едет по Киеву проверить стражу на стенах и пуще — на воротах, потому как прошлой ночью Улеб беспрепятственно из города выскочил, да и на обратном пути спохватились, лишь когда порубежники уже у башни были.

Воевода проследил, как меняется стража у Софийских ворот, настрого предупредил старшего, что, если опять на часах спать будут, он из них ремней нарежет, и теперь ехал ко княжескому дворцу. Владимир велел: «Как с дозором закончишь, зайди доложись, какой бы час ни был». А что докладывать-то? Со вчерашнего дня мало что изменилось, разве вот только печенеги начали понемногу перелезать на правый берег — там, где от Десны отделялся Чорторый, переправилось две тысячи. Улеб, взяв шесть сотен порубежников, до полудня кидался в ворогов стрелами, с сотню потопил, но потом в воду пошла такая сила, что Лют, помня наказ братко Сбыслава, увел своих людей обратно к стану. Степняки его не преследовали, где перелезли, там и встали на ночь. Хуже было на Витичевом броде, ниже Киева, — там через Днепр перешла целая тьма, десять тысяч воинов, зажгли село Мирославское, но дальше тоже лезть не стали, словно ждали чего-то. Калин словно бы не торопился сойтись с русским войском, словно бы дразнил, вызывая дружины напасть на степняков, что уже были на русской стороне. Воеводы, посовещавшись, решили, что сыроядец не иначе хочет выманить из станов дружины, а сам перелезть Днепр напротив Киева и наскоком взять город. Потому решили — оставаться в станах, сторожи удвоить, спать одетыми-обутыми. А бывалые воины и вовсе в кольчугах уснули — пусть лучше грудь давит, да зато можно сразу седло на коня накинуть и в бой идти.

Значит, сейчас к Владимиру, доложить, что случилось за день, затем из города к киевскому полку — и спать, спать, хоть до первого света. Конь под воеводой начал спотыкаться. Оно, конечно, это не тот жеребец, на котором Сбыслав пойдет в бой, — тот стоял рядом с воеводским шатром, и Якунич не забывал, какие бы ни были дела, утром и вечером навестить друга, проверить, как урядили отроки боевого зверя. Но все равно, коняку следовало поберечь, как бы не охромел — пятый день на нем носишься. Русский конь был поменьше франкского, которого купил год назад за бешеные гривны, но служил верно, и хоть не был так же свиреп, но хозяина не подводил. И все же девять лет для обычной лошади — возраст, юность позади, и в бой пойдет франк, которого выезжал весь последний год: огромный, злой, он в ярости пойдет на копья, будет бить врага копытами, страшными зубами вцепится вражьему скакуну в глотку.

Как ни задумался воевода, а неладное почуял прежде, чем на воротах заволновались стражи. Бревенчатая мостовая задрожала мерно, сперва слабенько, потом все сильнее, вои на башне крикнули в тревоге и изумлении, и внезапно яркие звезды закрыла черная тень, метнулась через стену, и что-то огромное грянуло в улицу, выворачивая бревна, скакнуло несколько раз вперед, тускло отсвечивая в свете факелов полированной сталью, и встало, храпя, рядом со Сбыславом. Жеребец воеводы сперва припал на задние ноги, едва не сбросив седока, затем вдруг радостно заржал и дружелюбно потянулся мордой к странной ночной твари, больше всего похожей на огромную лошадь в блестящей чешуе. От башни уже бежали, светя, разгоняя мрак, и Сбыслав увидел, что перед ним на великанском, закованном в диковинный доспех коне сидит богатырь, от ног до глаз одетый в сталь.

— Ну, здрав будь, Сбыслав, — прогудел ночной пришелец, снимая шелом, и молодой воевода почувствовал облегчение и радость.

Не спешиваясь — дело воинское! — поклонился, как младший старшему, и вежественно, с достоинством ответил:

— И тебе здравствовать, Илья Иванович!

— Куда собрался среди ночи? — спросил богатырь, словно и не уезжал почти на седьмицу.

— К князю, доложиться, — ответил Сбыслав.

— А-а-а, дело доброе, — кивнул Муромец. — Ну так я с тобой поеду, послушаю, сам доложусь.

Бурко, умеряя шаг, пошел рядом с дружинным конем, Илья ехал молча, повесив голову на грудь. За спиной радостно шумели стражи, уже перекликивались по стенам: «Илья Иванович вернулся!» — а богатырь сидел недвижно в седле и не говорил ни слова. Муромец прискакал один, и хотя Якунич уже догадывался, какой ответ дала Застава, но не спросить не мог:

— Илья Иванович, так что ответили-то?

— Кто? — витязь словно очнулся и повернул голову к молодому воеводе.

От башни отъехали уж далеко, на темной улице лица не разглядеть, но Сбыславу показалось, что Муромец мрачен.

— Богатыри.

— Богатыри?

Илья глубоко вздохнул, словно обвал в горах сошел, и в первый раз за всю жизнь солгал брату-воину в важном:

— Не дали они мне ответа, Сбыслав Якунич. Ни да, ни нет. Может, придут уже завтра, а может... — он махнул рукой.

Воевода молча кивнул. За эти шесть дней, уряжая полки, он уже забыл и думать о Заставе. Наверное, если самому с собой быть честным, Сбыслав и не надеялся, что Илья Иванович вернет братьев. Уж три с лишним года Русская земля стоит без богатырей и старшей дружины, силой одних порубежников и младших воев. Стало быть, и теперь будем драться сами. Подумал — и стало стыдно: или Илья Иванович и Соловей Будимирович не в Киеве?

Навстречу то и дело попадались бабы с детьми, девки, старые люди, те, кто не мог взять в руки оружие, — в киевских церквах молились об избавлении от печенегов с утра до ночи. Сбыслав не верил, что молитвой можно избыть беду, отец с детства учил его варяжскому правилу: Бог там, ты здесь, пока сам все не сделал — его о помощи не проси. Славяне еще говорят: «На Бога надейся, а сам не плошай». Люди жались от всадников к заборам, многие крестились, другие, узнав богатыря и молодого воеводу, что поставлен над киевским полком, крестили воинов.

На дворе у князя, несмотря на поздний час, было людно: княгиня с боярынями только что вернулась из Десятинной, а из дворца выходили туровский и оршанский воеводы, чьи полки только сегодня поставили в роспись. Увидев подъезжающих Илью и Сбыслава, люди зашумели, богатырь же степенно поклонился княгине и воинам, спешился и принялся расседлывать коня, снимать с него тяжелые доспехи. Подскочивших было помочь гридней Илья отослал взмахом могучей руки: нечего, мол, под ногами путаться, вам и нагрудник моего Бурушки не поднять, да и не дам я никому своего друга уряжать. Расседлав боевого зверя, Илья принялся чистить его — все же скакали шесть дней. Сбыслав, давно закончивший со своим конякой, посмотрел на крыльцо и обомлел: Владимир, вышедший проводить воевод, стоял и ждал, пока богатырь закончит обихаживать своего коня. Бурко, заметивший князя, ткнул друга мордой и что-то тихо сказал, Илья обернулся и степенно поклонился государю:

— Прости, Красно Солнышко...

— Брось, — махнул рукой Владимир, — пойдем в покои, и ты, Сбыслав, тоже.

Илья хлопнул коня по загривку и, кивнув гридням, чтобы довершили работу, пошел на крыльцо, Сбыслав, пошатываясь от усталости, держался рядом, но, как младший, чуть сзади. Дойдя до княжьих покоев, воевода собрал плечами все косяки, каждый раз просыпаясь от удара, пока Илья не прихватил его за плечи и не повел, как малого, по узким переходам. Войдя в покои, сели за стол, князь, повернувшись к богатырю, спросил:

— Есть-пить с дороги хочешь?

— Водицы бы, — прогудел витязь.

— Добро, сам ночью, кроме воды, ничего не пью, — Владимир протянул Муромцу тяжелый, чеканной бронзы кувшин и кивнул Сбыславу.