Гиппопотам - Фрай Стивен. Страница 38

III

Удивительное дело, но Матушка Миллс спустился в четверг утром к завтраку позже меня. Мне, человеку, гордящемуся тем, что я всегда и всюду оказываюсь последним, такого рода поражения никакого удовольствия не доставляют.

– С добрым утром, Тед, – пропел, входя в столовую, Оливер.

– Ты отталкивающе весел, – сообщил я, прислоняя «Телеграф» к чаше с джемом.

– Я-то? Я? Да, пожалуй, – ответил он и, захихикав, чуть ли не прыжками подлетел к буфету. – Лошадь готов съесть. Что всем нам, если взглянуть правде в лицо, возможно, и пришлось бы проделать, когда бы малютка Сирень не выздоровела вчера столь изуми-и-тельным образом.

Ад и все его экскременты, подумал я. Вот, значит, как.

– При всем моем к тебе уважении, Оливер, – скрипучим голосом произнес я, – не могли бы мы, пожалуйста, отыскать нынче утром тему для разговора, не связанную с чудесами, черт бы их все побрал?

– Никак не можешь смириться с этим, верно, малыш? С доказательством того, что и в небе и в земле сокрыто больше, чем снится вашей хилой, затхлой, узколобой мудрости.

– Не уверен, что в твоем состоянии стоит набивать себе пузо таким количеством жареного, – сказал я, с отвращением оглядывая гору сосисок и почек на тарелке, которую он плюхнул на стол рядом со мной.

– Хо-хо! – воскликнул, возвращаясь к буфету, Оливер. – В моем состоянии?

И он принялся, размахивая ложкой, словно какой-нибудь составитель коктейлей, наполнять вторую тарелку.

– Совершенно не понимаю, что ты подразумеваешь под «моим состоянием». Какое такое состояние?

Я уставился на него, даже не пытаясь скрыть испуг.

– О нет...

Оливер озарился тем, что он, несомненно, считал внутренним светом, а я – гнусной ухмылкой.

– О да. О да-ди-да-ди-да!

– Уж не хочешь ли ты сказать, что и тебя тоже излечили дурацким наложением рук?

– Я здоров, Тед. Здоров, как вот этот бекон, только вдвое против него свежее и горячее.

– Ну да. – Я кисло наблюдал, как Оливер, морщась, усаживается. – Впрочем, маленький Чудотворец, похоже, не был так добр, чтобы избавить тебя от всех твоих немочей, верно?

– То есть?

– Я замечаю, что геморрой, который нас всех донимает, ты сохранил.

– А, это, – снисходительно улыбнувшись, ответил он. – Со временем пройдет и геморрой, нисколько не сомневаюсь.

– Хм. Лично я предпочитаю полагаться на добрую старую гепариновую мазь.

Оливер накинулся на свой гаргантюанский завтрак. При всем моем раздражении, уверенность, с которой он себя вел, и несомненно подлинный блеск его глаз произвели на меня сильное впечатление.

– Давай серьезно, Оливер, – сказал я. – Ты действительно веришь, что вылечился? Полностью вылечился?

– Я выбросил все таблетки, Тед. Я чувствую... нет, словами то, как я себя чувствую, передать невозможно. У Дэви дар от Господа. Дар от самой Гленды.

– А его прикосновения... ты ощутил тепло, о котором все только и твердят?

– Дорогуша, – сказал Оливер, задержав вилку с почкой у рта, – ничего горячее я в жизни моей не ощущал. Он горяч, как раскаленный металл. Честное слово. Прожигает прямо до самых наиглубочайших глубин.

И мне стало ясно: придется заняться тем, что я ненавижу пуще всего на свете. Придется думать. Сесть, закрыть глаза, зажать ладонями уши и проанализировать все, что мне известно, – подобно шахматисту или дешифровальщику. Самое кошмарное занятие, какое только может подыскать для себя человек. Я не предавался ему с тех пор, как в последний раз написал порядочное стихотворение.

Я решил, что идеальным местом для размышлений может оказаться вилла «Ротонда»; было бы, однако, безумием тащиться в нее, не подкрепившись. И, оставив Оливера купаться в распутной сальности его завтрака и самодовольстве, я направился к библиотеке.

Утреннее винопийство порождает немало споров. По мере того как выпивка входит у человека в привычку, критический порог его неотвратимо сдвигается. Помню времена, когда возможность глотнуть еще до двенадцати дня что-нибудь покрепче томатного сока представлялась мне попросту немыслимой. Двенадцать обратились в половину двенадцатого, потом в одиннадцать, потом в половину одиннадцатого, потом в десять и так далее. Все это было, конечно, еще до того, как на нас обрушился здоровенный бумеранг пуританства, обративший пристрастие к выпивке в тайный грешок, каковой надлежит утаивать до второго завтрака. Спиртное есть великая тайна нашего времени. Если бы люди знали, если бы они имели хотя бы отдаленное представление о том, сколько всего выдувают наши политики и лидеры, они бы повыскакивали от ужаса из трусов. К счастью, журналисты, точно такие же, но более в этом смысле известные пьянчуги, стараются – блюдя собственные интересы – держать все в тайне. Число членов парламента, не принадлежащих к когорте тех, кого врачи называют функциональными алкоголиками, на изумление мало. Алан Бейт [202] вроде бы не пьет ни капли, да еще Тони Бенн [203] держится на одном только чае и трубочном табаке – вот и все трезвенники-парламентарии, каких я в состоянии припомнить. Если и существуют другие, так это, вне всяких сомнений, те, кого врачи уверили, что стоит им еще раз нюхнуть бренди, и они сыграют в ящик. Мне приходилось видеть упившихся в соплю канцлеров и премьер-министров, судей, телевизионных дикторов и председателей правлений транснациональных гигантов. Широко известный политический телекомментатор рассказывал мне в «Каркуне», что война в Боснии, с которой он тогда только-только вернулся, держалась исключительно на спиртном. Столкновения и стратегии целиком и полностью определялись запасами сливовицы и водки.

Спиртное есть первичный определяющий фактор истории человечества: смещение премьер-министров Британии, борьба за гражданские свободы в России и крушение целых финансовых структур – если проследить все это вспять, до самых истоков, непременно уткнешься в бутылку. Нам внушили, будто противостоять спиртному не способны одни лишь футбольные хулиганы, подлинный же факт состоит в том, что это слишком большая проблема, чтобы можно было даже надеяться ее разрешить. И слава богу. Ибо, поняв это, мы можем пить с куда большей легкостью, чем прежде. Из полных трезвенников получаются паршивые лидеры, никуда не годные мужья, любовники и отцы. Пьяницы икают, рыгают, пукают, блюют и мочатся себе на штаны. Пуритане отродясь ни в чем подобном замечены не были, а ведь от того, чтобы не подпускать людей и близко к основным своим телесным отправлениям, всего один короткий шажок до того, чтобы лишить тех же людей прав на какие бы то ни было телесные отправления вообще.

Разумеется, я человек предвзятый. Вполне возможно, мы снова слышим здесь легкую поступь Пудории, [204] богини вины. Думаю, однако ж, причина в ином: я злюсь на себя за то, что, приехав в Суэффорд, здорово сократился по части выпивки. Да и не столько на себя, сколько на благодушное одобрение окружающих.

– Тед, как хорошо ты выглядишь! – Похоже, лечение покоем идет тебе на пользу, Тед.

– Дорогой, Венди Виски может обидеться на твое пренебрежение.

И прочая чушь в том же роде. Приходится делать над собой значительные усилия, дабы не забывать время от времени клюкать им всем напоказ, – просто чтобы они перестали усыпать мой путь лепестками роз или не вздумали приписать Дэви еще одно исцеление.

Ну-с, вот я и устремился в библиотеку, посмотреть, не удастся ли мне, прежде чем погружусь в размышления, промочить парой стаканчиков горло.

Я был уверен, что там никого нет, однако всхлипы, донесшиеся из стоявшего в углу библиотеки кресла, уведомили меня, что я нахожусь в обществе женщины.

– Как вы, Патриция? – спросил я, подходя к ней сзади. Надо, наверное, было сначала покашлять, потому что она дернулась с перепугу всем телом.