Гиппопотам - Фрай Стивен. Страница 37

Дорогой Тед!

Полагаю, Вы еще здесь. Патриция сообщила, что Вы с дядей Майклом уже какое-то время «совещаетесь наедине».

Пора приехать и мне. Когда я появлюсь завтра, после того как пройду последнее обследование, Вы сможете рассказать мне о Ваших разговорах с дядей Майклом. Теперь Вы понимаете, что меня так взволновало? Я очень рада, что Вы участвуете во всем этом вместе со мной.

Теперь Вы можете поговорить с Патрицией и мамой, объяснить им, зачем Вы здесь. Но конечно, ни единого слова никому за пределами Суэффорда.

И присматривайте за Дэви. Постарайтесь, чтобы он сохранил свою силу, чтобы не думал, будто он совсем один или что его просто используют.

Когда Дэви впервые рассказал мне, как излечил Эдварда, я поняла, что означало мое решение приехать в Суэффорд. Неужели «чудо» – слишком сильное слово? Не думаю. Да и Вы теперь, наверное, тоже. Скажите мне, что все это не способно изменить Вашу жизнь, и я назову Вас лжецом.

С огромной, огромной любовью,

Джейн.

P. S. Самая настоятельная моя и последняя «декларация», как Вы их называете: улыбайтесь! Мы любимы. Мы любимы. Все будет замечательно. Все сияет. Все именно так, как только может и должно быть.

Наступил решающий миг, дорогой мой Дневник Душечки. Пишу это, а в голове у меня совершенный сумбур. Сейчас одиннадцать часов ночи, через три часа я буду... Ну, не знаю, что я там буду, но предстоящее мне есть ужас земной, это факт.

Я упоминал вчера о том, что все Герты Гетерики пребывают в подавленном настроении изза некоей лошади, гунтера, коего владельцем и наездником, как пишут в беговых афишках, является сам Майкл. Имя животного, Сирень, помимо того, что оно даже банальнее, чем гулянка датских скаутов в шортах из спандекса, указывает нам на Полли Пол. Сирень – это крупная каурая кобыла, зеница Майклова ока. Вчера, о чем я уже сообщал с соответственной скрупулезностью, она стала выказывать симптомы чего-то безумно дурного. Конни Коновал объявил их пробирным клеймом Отравления Крестовником. Крестовник обыкновенный, жуткая штука, содержит некий разрушающий печень алкалоид; противоядие человеку неведомо. Как правило, лошади Керти Крестовника не едят, поскольку он горек, точно забытый поэт, однако Сирень последнюю неделю паслась в парке перед домом – могла слопать и не заметить. Вчера у нее шла, как у Шопена, кровь изо рта, она кружила на месте и с горестным видом припадала головою к стене, а это свидетельство Дисфункции Печени – столь же несомненное, как яйцевидность яйца. Неизлечима. Конец. Зачем лошадям печень, я и представить себе не могу. Ни разу не видел, чтобы хоть одна из них утешалась водочкой с тоником. Впрочем, не стоит забалтываться, мне еще много чего предстоит написать и наделать перед кроваткой. (Вот тебе на, да разве такого много бывает?) Согласно Конни Коновалу – настоящее имя Найджел Огден; довольно редкое, между прочим, сочетание желтого вельвета в обтяжечку и второй по аппетитности попки в Норфолке, – дисфункция печени есть гарантированный билет в одну сторону: в Лошадиный Элизиум. Найджи оставил Саймону с Майклом день на обдумывание того, что они станут делать с Сиренью, а завтра (т. е. уже сегодня) он вернется в компании гуманного душегуба: на случай, ежели усыпление бедняжки – каковое Конни Коновал откровенно рекомендует (о, как возбуждающе суровы, как исступленно жестоки, как волнующе бесчувственны эти сельские жители) – окажется предпочтительной Опцией Офры.

Вследствие этого, Душечка, вчерашний обед был исполнен уныния. Саймон, естественно, стоит за то, чтобы размозжить горемыке голову и поскорее сбыть ее какому-нибудь производителю клея. Купит небось баночку преображенной Сирени, чтобы подклеивать ею резиновые сапоги, скотина бездушная.

Я думал: «Ну же, Дэви, мой мальчик! Возложи свои руки. Что ж ты сидишь...» – и то же, готов поспорить, думали Ребекка с Патрицией. Но Энни смотрела на нас и в особенности на Дэви волчицей, и тот не стронулся с места. Если телепатия существует, мои визгливые мольбы должны были громом отдаваться в его миловидном маленьком внутреннем ухе. Впрочем, мерцание сих бархатистых очей и румянец нектариновых щечек что-то да предвещали, тут я был уверен. Даже и придумать нельзя более явственной, посланной небесами и благоухающей ангелами возможности испытать его силы, чем Битва за Печень Сирени, и Дэви, несомненно, это понимает. Майкл был очень тих, как и большую часть этой недели. Выглядит он, бедный олух, усталым. После полудня он до самого вечера запирается с Тедом Уоллисом, который, если правду сказать, измотал бы и самого Джека Расселла. [193] Тед безнадежен. Когда я вспоминаю славного поросенка, коего знал в шестидесятые и в начале семидесятых, а после взглядываю на покрытую коркой грязи чушку, в которую он теперь обратился, мне хочется плакать. Он никого не пускает в свой внутренний мир. Дешевая поза сварливого старого грифона достаточно плохо смотрится и у бездарных журналистов или тех бездельников, с которыми он теперь якшается, но когда ее принимает Тед, коему в давние дни досталась приличная порция того, что именуют талантом, зрелище получается душераздирающее. А попробуй поговорить с ним, попробуй взять да и вытащить беднягу из его персонального ада, и он этого не перенесет: как будто проявление искренних чувств есть бестактный, с точки зрения общества, промах, сравнимый с использованием слова «пардон» или манерой накрывать очко сортира вышитой салфеткой. Я хочу лишь одного – увидеть его в слезах. Упс, какие жестокие слова! Я имел в виду, что мне просто-напросто хочется услышать, хотя бы однажды, как он скажет: «Я знаю, Оливер. Все ужасно. Я лишился этого и страдаю, прости, что я стал таким желчным и злым. Внутренне я все тот же добродушный Гуляка Гиппо. Помоги мне». Неужели я жду слишком многого? Это преобразило бы его, я уверен. Но вход в душу Теда закрыт. Засовы задвинуты.

Помимо всего прочего, Тед и к Дэви относится далеко не приязненно. Не понимаю, почему Энни позволяет ему увиваться вокруг мальчика. Если что и способно разрушить чары, так это похмельный скептицизм Теда, его «меня-на-это-не-купишь».

Так или иначе, Тед сидел с худшим из его выражений – «какие вы скучные, детки» – на физиономии, Майкл сердито взирал с одного конца стола, Энни дергалась, как нервный кузнечик, на другом, а мы, все остальные, восседали меж ними в разнообразных состояниях наэлектризованной напряженности, – в итоге обедик получился мрачноватый. Я пораньше убрался в постель. Гретти Грудь отбивала свою безобразную барабанную дробь, я нуждался в таблетках и в сладостных сетях Санни Сна.

Пробуждение меня ожидало странное. Я решил поначалу, что Закария Зрение морочит меня. «Ну вот, – мысленно простонал я. – Сейчас начнется зуд в руках, потом сдавит горло, а там и здоровенный сердечный секач сокрушит меня раз и навсегда».

Я беспомощно взирал на видение. То было дьявольское дитя, вернее, двое дьявольских детей, ибо оно раздвоилось, образовав двойное изображение вроде тех, что использовались в фиглярских комедиях Тони Рандалла [194] для передачи состояния опьянения. В соответствии с той традицией вам полагается в этих случаях либо хвататься за голову и стенать: «Ой-ой-ой, слишком много мартини», либо булькать, икать и просить у бармена еще и еще, и все потому, что Дорис Дей [195] ни в какую вас не понимает.

Я-то, однако, пьян не был и пребывал, опять-таки, в уверенности – как, впрочем, и всегда, – что меня-то Дорис Дей понимает более чем. Никаких симптомов коронарных неприятностей, просто-напросто демоны-двойники.

Я покрепче зажмурился, потом снова открыл глаза. Все те же идентичные детки, чтоб их. Тот, что слева, отверз уста:

– Он проснулся.

Уподобище справа хихикнуло, и я понял, что Матушка повела себя как истеричная старая дура. Все объяснялось очень просто.

– Вы близнецы, – ухитрился прокаркать я.

– Это точно, – сказал левый.

– Кто из вас кто?

– Он Эдвард, а он Джеймс, – одновременно прочирикали оба, что, естественно, ничего не объяснило.

– Может, вам стоит какие-нибудь бляхи носить, что ли, – с буквами, которые позволят вас различать, – предложил я.

– Ха-ха! Мы любим, когда нас путают.

Я некоторое время приглядывался к ним.

– Ты Джеймс, – постановил я, указав пальцем на левого.

– Откуда вы знаете? – разочарованно спросили они.

– Ха-ха! Знаю, и все.

– Нет, правда, скажите.

– Ладно, – ответил я. – Ты дышишь не так театрально, как Эдвард, а между тем мне известно, что у Эдварда астма.

Они обменялись полными упрека взглядами. Джеймс попытался подделаться под отрывистое дыхание Эдварда. Но я знаю, что смогу теперь отличить одного от другого, поскольку, приглядевшись как следует, заметил, что грудь у Эдварда несколько шире, чем у Джеймса, а плечи попрямее.

– Тебе ведь в прошлом году туго пришлось, а? – спросил я.

Эдвард с великой гордостью ответил:

– Саймон думал, что мне конец. Говорит, выглядел я совсем плохо. Синий был, как новорожденный поросенок.

– Но все же как-то выкрутился?

Эдвард и Джеймс переглянулись.

– Мама говорит, мы не должны об этом рассказывать.

– Ну и ладно, – сказал я. – Кстати, меня зовут Оливером.

– Это мы знаем. Здравствуйте.

– Здравствуйте, – столь же церемонно ответил я.

– Хотите услышать хорошую шутку? – спросил Джеймс.

– Всегда готов услышать хорошую шутку.

Он величаво откашлялся, словно собираясь прочесть наизусть «Балладу о Востоке и Западе». [196]

– Дзынь-дзынь.

– Слушаю.

– Позовите к телефону вашего босса.

Я возносил безмолвные мольбы, чтобы это не оказалось одной из тех утомительных нешуток, с которыми дети, сами их толком не понимая, лезут к взрослым.

– Босс ушел по цехам.

– Тьфу! – восторженно взвизгнули оба. – Сам ты поц и хам!

Как приятно встретить наконец в Суэффорде людей, стоящих на одном с тобой уровне развития.

– Ну ладно, а теперь топайте, мне надо одеться. Который час, не знаете, случаем?

– Двадцать пять десятого, – хором ответили они.

– Кто-нибудь еще завтракает?

– Все ушли на конюшню. А нас не взяли, у Эдварда от лошадей из носу течет.

– На конюшню?

– Приходил мистер Табби, сказал, что Сирени намного лучше.

Оп-она! Я накинул одежды и поскакал к конюшням. Конни Коновал усаживался в свою «вольво». На сей раз вельветовые штаны его были тускло-зелеными, – по-моему, этот цвет ему не идет. Саймон, Дэви, Майкл, Энн, Патриция, Ребекка, Тед и Клиффорды – здесь были все.

– Если что-то изменится, дайте мне знать. По правде сказать, это самое... – он тряхнул каштановыми локонами, – выздоровления я видел и прежде, но такого быстрого – никогда.

Мы смотрели, как удаляется его машина. Наконец Майкл повернулся к конуре – или как она называется – Сирени, где стоял, поглаживая кобылу, Саймон. На мой невежественный взгляд, глаза у нее были такие ясные, а шкура такая лоснистая, что лучшего и желать не приходится. Дэвид скромно переминался на заднем плане, чертил что-то в пыли носком башмака. Клиффорды, Ребекка и Патриция не сводили с него глаз.

– Нуте-с, и что все мы тут делаем? – поинтересовался Майкл. Он хлопнул в ладоши. – Это кобыла, а не Мона, черт ее подери, Лиза. Пошли в дом. Может, продолжим, Тед, а?

Майкл с Тедом удалились. Саймон похлопал Сирень по спине и отправился беседовать с конюхом Табби. Я, собравшись с духом, перехватил Дэвида – к вящему гневу всех прочих.

– Ладно, – весело сказал я, – Бог милостив. Я не привез с собой ничего черного. Если бы дело дошло до похорон, вид у меня был бы до ужаса праздничный.

К нам подвалила Энни:

– Ну что, есть на сегодня какие-нибудь планы, Оливер?

– Ну-у... – протянул я.

– Хотите, еще раз покатаемся по озеру? – предложил, округлив прелестные глазки, Дэви.

Энни его предложение не понравилось.

– Похоже, дождь собирается, – сказала она, озирая безоблачные небеса. – Во всяком случае, так говорят. Сегодня-завтра. Может, съездите в город? Кино посмотрите или еще что-нибудь?

Намек понял. Энни хотела, чтобы дитя ее находилось в безопасной городской обстановке, а не торчало здесь на лужайке, возлагая на гостей руки, точно Бернадетта [197] на празднике.

– Недурственная мысль, – сказал я.

Так или иначе, я все равно собирался порасспросить Дэви о лошади. Что он сделал – стиснул руками ее бока, сунул в ухо хрустальный шар... что?

– Ну ладно.

Особого энтузиазма Дэви не проявил, но готовность выказал. Выходит, теперь мой черед. С Ребеккой, насколько я знаю, и так все в порядке, Патриция пребывает в раздерганном состоянии потому, что ей изменил этот ее Рибак, а Кларе просто-напросто нужно выправить косоглазие да зубы сдвинуть назад. С такой-то ерундой я и сам бы управился. Никаких сомнений ни у меня, ни, надеюсь, у Дэви не осталось: первым делом Матушкина грудная жаба.

А, черт... вся водочка вышла. Придется прокрасться вниз за бутылкой...

...Так-то оно лучше. Гораздо лучше. Никто меня не увидел, полная фляжка «Столичной» – вот она, теперь можно и сосредоточиться. На чем я остановился? Матушка с Дэви получили увольнительную? Есть о чем рассказать.

Мы завернули за угол, туда, где стоял мой «cааб».

– Что у них там идет?

– Идет?

– В кино, пустая твоя голова.

– А... – Он пнул ногой камень. – Да какая разница?

Вопросы я начал задавать, как только машина свернула с подъездной дорожки.

– Итак, Дэви. Дорогой ты мой. Я должен знать все.

Он с улыбкой взглянул на меня. Ошеломительное желание обвести языком эти губы, раздвинуть их, проникнуть внутрь грозило лишить меня всякого разумения. Ужасно. Просто ужасно. Я в последние дни напоминаю сам себе Исава женского пола. Дай мне человека косматого, а не гладкого, [198] таков мой восторженный вопль. Дэви несомненно владеет силой. И Матушка понимает, что ей следует быть очень, очень осторожной.

– Послушай, – сказал я. – Настало время Присциллы Правды и неразлучных подружек Исидоры Искренности и Октавии Откровенности. Я знаю о Джейн, и ты о ней знаешь. Я знаю об Эдварде с его астмой, и ты тоже. Теперь же у нас имеется еще и Сирень с ее фантастической печенью.

Дэви глубоко вздохнул и забарабанил пятками по полу.

– Мне необходимо понять, Дэви. Как ты знаешь, я и сам болен. Мне необходимо понять, что происходит.

Наступило молчание – Дэви боролся со своей... не знаю, с совестью, полагаю, или с гордостью.

– У меня очень горячие руки, – сказал он наконец. – Потрогайте.

И он протянул мне ладонь. День стоял теплый, я и не ожидал, что ладонь Дэви окажется холодной, как рыба, однако она... честное скаутское, Душечка... она обжигала. То был не влажный жар, никакого пота, но, господи, куда горячее, чем 36,6 °C, поклясться готов.

– Черт знает что, дорогой! Это, это...

– Понимаете, у меня всегда были очень горячие руки. А увидев Эдварда, я понял, что, если положить ладонь ему на грудь, это поможет.

– И все? Больше тебе ничего делать не приходится?

Дэви покачал головой:

– Да нет. Понимаете, я попробовал то же самое с Джейн, когда она была здесь в прошлом месяце, и ничего не произошло.

– Ничего?

– Совершенно. Понимаете, лейкемия сидела у нее в самых костях, ведь кровяные тельца порождаются костным мозгом. И я понял, что должен... должен проникнуть в нее.

Боже мой, подумала Матушка, он поимел ее кулаком. Этот милый малыш поимел ее кулаком.

– Когда ты говоришь... «проникнуть в нее»?...

Дэви заколебался. Он никому об этом не рассказывал, понял я. И сейчас стоит на грани того, чтобы открыть все. Все тайны своего колдовства.

– Понимаете... существует...

Он смолк.

Я своротил с шоссе и по узкой дороге заехал в лес. Ну его на хрен, это кино. Выясним, какой фильм они там показывают, и притворимся, будто посмотрели его.

Скрип тормозов вырвал Дэви из транса.

– Где мы? – прошептал он.

– Давай-ка прогуляемся, и ты все мне расскажешь.

На окружавшей лес изгороди значилось: «Частная собственность», но я надеялся, что мы никого не встретим. Дэвид перескочил через проволоку, как антилопа, я неловко перешагнул через нее, разодрав прекрасные брюки от Ральфа Лорена.

Лесок занимал не больше трех-четырех акров. Бук, осина, дуб и прочая сволочь в том же роде. Очень тихо, все звуки приглушены, как это обычно в лесу и бывает.

– Так ты говорил, Дэви, – сказал я, когда мы углубились в лесной сумрак, – что одному только прикосновению лейкемия Джейн не поддалась. Правильно?

– Понимаете, я всегда знал... но вы клянетесь, что никому не расскажете?

– Клянусь, клянусь и еще два раза клянусь. Вот те крест, и чтоб я оплешивел.

– Я всегда знал, – продолжал он, – что дар – я называю его даром, а не моим даром, – всегда знал, что дар исходит отсюда.

Он остановился, опустился на колени и приложил ладонь к земле.

Я кивнул. Дэвид, похоже, решил с земли не вставать, пришлось и мне присесть рядом с ним.

– Это сила Всего Сущего. И она, как это называют, «канализируется». Сила Всего Сущего канализируется через меня. Но я должен быть сильным, понимаете. Я должен быть... чистым.

«Понимаете» обратилось у него в подобие фирменного знака. Он хочет, чтобы я понял. Отчаянно хочет.

– Чистым, Дэви? Что значит «чистым»?

– Понимаете, я очень здоровый. Никогда не болею, прыщей у меня не бывает, я даже не заражаюсь ничем. Это все потому, что я употребляю только чистую пищу. Не ем ни мяса животных, ни искусственно выращенных плодов. Когда я был помоложе, в семье думали, будто это такая причуда. Почти все дети проходят через фазу вегетарианства, но они не держатся за эту идею так, как я. Теперь, по-моему, в семье все уже поняли. Хотя никто об этом не говорит.

– То есть ты веришь, что подобная диета делает твое тело более чистым и облегчает канализацию энергии?

– Это только часть процесса. Понимаете, существуют разные виды чистоты. Мой дух должен быть чистым. Нельзя допустить, чтобы нечто нечистое загрязнило его.

– А ты считаешь, что существуют духовные эквиваленты мяса и ненатуральных овощей?

– Пожалуй, можно сказать и так.

Дэви лег на спину и уставился в листву над нами.

– Стало быть, чистый дух в чистом теле?

– Да. Но, понимаете, я же человек, правильно? Ну, то есть, человеческое существо.

Хорошо, что он в этом уверен. Что бы я делал, объяви он себя ангелом?

– И как человеческое существо, – продолжал Дэви, – я ощущаю голод, холод и боль, подобно всем остальным. Все разновидности голода.

Ага. Что-то такое забрезжило у меня в голове. Придется ему подсобить, почувствовал я. И Матушка с изысканной легкостью пришла малышу на помощь.

– Ты хочешь сказать, что тебя донимают эти, другие разновидности голода? Плотские разновидности, можем мы так их назвать?

– М-м, угу, – кивнул он. – Когда у меня в первый раз случилась поллюция... всего год назад – поздно, ну да и что с того?

Об этом смутительном факте он объявил не без вызова, – похоже, в школе его дразнили за задержку в развитии.

– Действительно, ну и что? Я в этом смысле созрел только к шестнадцати, – соврал я, чтобы помочь ему.

Впрочем, половое развитие Матушки не пробудило в Дэвиде никакого интереса.

– В любом случае, я свое наверстал, – пробормотал он. Матушка в этом и не сомневалась. У Матушки глаз наметанный, ни одно вздутие на штанах от нее не ускользнет, очень на то надеюсь. – Так или иначе, – продолжал Дэви, – однажды мне приснился сон. И когда я проснулся, то не знал, что делать. Я же понимал, что не могу допускать такого ужасного расточительства.

– Э-э...

– Понимаете, дело не только в руках. Я сознавал, что исцелять способна любая часть моего тела. Кровь и мое... мое... – Он примолк, затрудняясь подобрать слово.

– Семя? – предложил я.

– Угу. Семя. Поэтому мне нельзя тратить его на дешевые... ну, вы понимаете.

Ну и ну!

– Итак, Дэви, похоже, мы с тобой говорим о том, – произнес я с осторожностью Сократа, исследующего вместе с Алкивиадом некую посылку, – что упомянутое тобой ранее «проникновение» может, фактически, осуществляться с помощью семени?

– Конечно, – сказал Дэвид. – Но только до тех пор, пока сам я чист и исцеляю посредством содержащейся в нем благодати. Мне ни в коем случае нельзя пользоваться им, чтобы доставлять удовольствие себе самому.

– То есть... – здесь снова требовалась предельная деликатность, – то есть в случае с Джейн единственный способ помочь ей состоял в том...

Дэвид сел и взглянул мне прямо в глаза. Гипнотический маленький прохиндей.

– Мы с ней все обсудили, очень подробно, – сказал он. – Джейн поняла, что я ей предлагаю. Она даже решила, что если мой дар не сработает, то это будет, по крайней мере...

– По крайней мере, это будет опытом, полным доброты и сочувствия для тебя – и утешения и удовольствия для нее?

– Точно! – Дэви улыбнулся. – Я оказался не очень... ну да дело не в этом, главное было исцелить Джейн, а не «заниматься любовью» в обычном смысле.

– И таким образом твое семя проникло в ее тело.

– Это произошло в мою последнюю ночь здесь, наутро я уезжал в школу. Мы договорились, что я загляну к ней в спальню попозже.

Я до того увлекся, Душечка, воображая кузена с кузиной, воровато предающихся этому занятию в тихие ночные часы, что другая, очевидная мысль не сразу пришла мне в голову.

Сирень...

Вот где следовало быть осторожным до крайности.

– Всем нам известно, – сказал я, – какое чудо совершило это особое... э-э, лечение... в случае Джейн. А потому, когда возникла необходимость помочь Сирени, ты, несомненно?...

– То же самое, конечно.

Все запреты пали. Сказано это было так просто, что дальше уж и некуда. В ответ на услышанное я немедля отказал Изольде Изумлению и Орвилу Отвращению в каком бы то ни было доступе к моей физиономии. Реагировать следовало так, точно Дэви рассказал мне всего-навсего об увлекательной поездке к морю.

– Так, значит, вот что произошло нынешней ночью, – сказал я.

– Да. Этой ночью.

Теперь на лице Дэви появилась задумчивая улыбка – воспоминание об истинной любви.

– Я понимаю, некоторые могут счесть это отвратительным, – продолжал Дэви. – Я хочу сказать – человек и лошадь. Но они не видят связи между жизнью, природой и благодатью. В сущности, то была самая естественная вещь в мире.

Я поспешил согласиться с ним, и Дэви снова откинулся на спину, довольный тем, что нашел с кем поделиться своей тайной.

Как все это подействовало на Матушку, гадаешь ты, моя Душечка? Что ж, Матушка распалилась что твоя молочная крынка, поставленная в печь для обжига. Если сей пятнадцатилетний фавн с изогнутыми ресницами и губами, словно говорящими «возьми меня сейчас», есть будущее британской медицины и если хотя бы слово об этом выйдет наружу – куча народу выстроится к нему в очередь на исцеление.

– А Майкл с Энн. Твои родители. Они не знают об этой... – я поискал выражение понейтральнее, – об этой стороне твоего целительства?

Дэви покачал головой:

– Это их встревожило бы. Папа, мне кажется, просто гордится мной. Он ценит мой дар. А мама напугана, я вижу.

Знай она правду, подумал я, так напугалась бы куда сильнее.

Вот он лежит, и вот сижу я. Вся эта сила, переливающаяся через край его ворсистой мошонки, – и все отложения жира, подстилающие мою аорту и ждущие, когда их вычистят.

Дорогая Душечка, я всегда старался быть с тобой честным. Я рассказал тебе о том эпизоде в ночном клубе Финсбери-парк, когда у меня с зада слизывали сперму. Я мужественно и прямо поведал о педерасте, связавшем меня по рукам и ногам в своей квартире на Гайд-парк-Гейт [199] и норовившем пооткусывать мне соски. Я откровенно признался, что позволил горилле-полицейскому из Нью-Йорка хлестать меня по ногам полотенцем, называя своей свиньей и рабыней. Буду честным и ныне – сознаюсь, что даже если бы врачи не диагностировали у меня самую настоящую грудную жабу, я все равно без малейших колебаний притворился бы, что болен ею.

Бог, приходится согласиться, способен проявлять удивительную доброту. Когда я был священником, – а я готов первым признать, что к церкви меня влекли лишь колокола и запахи, потиры, кадила и пение антифонов, – то считал Бога капризным резонером. Вот он я, ревностный и жаждущий служения, и вот эта противная, противная Библия – книга, которую я никогда высоко не ставил, твердящая о том, насколько я проклят и пакостен. Так что я был рад-радешенек подать в отставку и рвануть прочь от алтаря, чтобы никогда к нему не возвращаться.

Но – и тебе, Душечка, заглядывавшей в самые потаенные уголки моей души, это известно лучше, чем кому бы то ни было, – в жизни Матушки существовало и то, что мы можем назвать лишь Пустотой. Я выбивался из сил, я сражался моими кулачонками за униженных и оскорбленных нашего мира, я поставил мой талант на службу вещам безмерно важным, я прилагал – в отличие от Уоллиса – усилия к тому, чтобы вести достойную жизнь. Знаю, найдется множество недоброжелателей, считающих, что если тебя поливают мочой в Нью-Йорке или вылизывают твой анус в кустах Хемпстед-Хит, [200] так это отнюдь не свидетельствует о том, что ты ведешь достойную жизнь, но мы-то с тобой, Душечка, знаем, в чем состоит достоинство человека.

И вот теперь Гленда Господь дает мне шанс на физическое выздоровление, в точности отвечающий той самой страсти, о нечистоте которой вечно твердила мне Большая Бренда Библия. Бог, отдадим Ему должное, способен соделать подобающим все.

Я сказал Дэвиду:

– Я нездоров. Как ты думаешь... как ты думаешь, мог бы ты помочь мне?

И я произнес про себя кратенькую молитву, чтобы грудная жаба не оказалась недугом, который излечивается простым наложением рук.

Дэви улыбнулся:

– Конечно, мог бы, Оливер. Затем я и здесь.

Огромная, жгучая волна крови всплеснулась во мне, поднявшись до самого затылка. Когда я заговорил, голос мой был хрипл:

– Здесь? Сейчас?

Дэвид покачал головой:

– Нет, не думаю. Я приду к вам ночью. Так будет лучше.

– Я в комнате Фюзели, [201] там рукой подать до Теда Уоллиса. Я слышу его храп настолько ясно, что...

– Ладно, тогда вы приходите ко мне. Знаете, где это?

Я кивнул, мне было неприятно, что все эти практические материи сообщают нашему свиданию обличье отчасти убогое.

Мы вернулись в машину, выпили чаю в «Скоул-Инн» и возвратились в Суэффорд, где на все лады расхвалили «Непрощенного», – я этот фильм уже видел, и мне не составило труда быстренько посвятить Дэвида во все подробности сюжета.

Ну вот, Душечка. Такие дела. Слава богу, я никогда не трогаюсь в путь без баллончика отдушки для дыхания и тюбика «Мужской смазки». Отправляюсь в Дом Дэви. Пожелай мне удачи, дорогая.