Камбрийская сноровка - Коваленко (Кузнецов) Владимир Эдуардович. Страница 28

   Утро город встречает фанфарами, искрами из–под копыт. По улицам проходит добрая половина дружины во главе с сэром Ллойдом. Вровень с конем вождя бежит — она. Даже за стремя не держится. Еще и последние советы дает. Просит не увлекаться, быстро ударить, все сжечь, и так же быстро — назад. Многие услышали:

   — Что роща? Новую посадим. Главное — вернитесь!

   А потом — ржание лошадей, непривычных к морским путешествиям, полные паруса на горизонте, машущие вслед руки.

   Лучники Луковки если и ушли, то тихо. Война не оставила город в покое! По улицам ползут слухи о падении почтовой станции, от человека к человеку проходят путь от были к легенде, от легенды к мифу. Недостроенная почтовая станция превращается в цитадель, исполнившие свой долг воины — в полубогов. А бредущая домой, в башню, сида со свешенными к плечам ушами — в мученицу за народ свой! Вчера вечером была жадина, не дающая легких денег — сегодня щит и опора. Что до вчерашнего, люди вспомнили: идет война. Да за одно то, что она ухитряется воевать, не залезая в мошну граждан — поклонитесь–ка ей в пояс!

   Иные, точно, кланяются. Сида шагает все тяжелей… Встала. Уши взлетают на макушку! Руки в боки, из горла… упаси Господь, не песня. Всего лишь сварливый окрик:

   — Что мне поклоны бьете? Тем, кто на тракте полег — им поклонитесь. Бога молите… за тех, кто в море и походе.

   Дернула ухом. Дальше поплелась, в собор, навещать рассекреченного патриарха. Вокруг — тихо, служек с патриаршими носилками не видно. Носильщиков тоже. Неужели опоздала, и патриарх уже в порту? У него еще два часа… В нефе одинокие богомольцы, редкие свечи в ящиках с песком. Некрасиво? Зато пожаробезопасно! Тренажер… После дневного сна нужно вернуться, отбыть епитимью. Срок, вообще–то, вышел, но нагрузки следует увеличить.

   Служка кланяется, ведет внутрь. Вот и кабинет Пирра. Старик сидит в трехногом кресле местного производства, глаза прикрыты. Диктует письмо секретарю–камбрийцу. Глаз не открывает, голову не поворачивает, а поза становится напряженной. Заметил и узнал.

   — Тяжелая у тебя походка, святая и вечная, — говорит, — понимаю, отчего язычники тебя пишут богиней… Христианину не пристало верить в неодолимую судьбу, но твоя поступь подобна шагам Рока. Уже пора? Толпа ждет Пирра? Пойдем…

   Открыл глаза. Встал. Медленно.

   — Что–то тихо. Или уши мне начинают отказывать так же, как и глаза?

   — Нет никакой толпы, — сообщила Немайн. — Я не стала выставлять против тебя твой страх. Мне довольно и готовности выйти ему навстречу! Отныне в Кер–Сиди есть первосвященник. Только…

   Она улыбнулась, свесила уши к плечам, заглянула снизу вверх свинцовыми глазищами.

   — …батюшка Пирр, не называй меня святой и вечной! И Августиной тоже! Это Анастасия — базилисса. А я Немайн, хранительница…

   Пирр развел руками. Мол, прости, но сама подставилась. Старый наставник укажет на ошибку — чтобы этого не сделал кто–нибудь менее доброжелательный.

   — Оговорился, великолепная. Разве откажу тебе в просьбе? Но прошу тебя — подумай. Старик Пирр сумел переступить через страх… всю ночь святому Петру молился, и с его помощью сумел. Попробуй и ты, ополчись на свои страхи — глядишь, и они окажутся не большим, чем испытание, назначенное добрым правителем…

   С самого утра сестренки–Агусто след простыл. Знакомо. Отец, бывало, тоже не мог выбраться к семье с утра до ночи. Государственные дела… Перед Анастасией пока задачи попроще. Штат башни, жены, сестры, дочери и прочие родственницы рыцарей сестры — заметили, что проснулась. Робеют перед именем римской базилиссы, пока не является сестрина… наследница. Пусть пока будет так!

   — Какое платье наденет святая и вечная — римское, камбрийское или аварское?

   — Аварское. К вашему еще не привыкла…

   Римское напоминает башню, в которой четыре года узницей жила. Непонятно, почему сестра не построила себе обычный дворец. Да даже нору выкопать, и то, наверное, приятней, чем от брошенного в окно случайного взгляда — вспоминать! Пусть на Родосе зелень другого цвета, нет полноводной реки, и дома совсем другие, но по улицам спешат такие же маленькие человечки, снуют в порту лодки, входят и выходят корабли.

   Церемонии, конечно, забыты, но Анастасия никогда их особо не любила. Поклона и пожелания святой и вечной августе радости в новое утро — вполне достаточно. Дальше начинаются дела. Эйра выглядит высокопоставленным офицером — широкий военный плащ прячет девичье естество. Лицо настолько серьезно, что потеряло львиную долю свежести.

   — Немайн мне поручила сразу два дела, важных. Одно — помочь тебе освоиться в башне, городе, стране. Другое — командовать дружиной и ополчением. Мужчины высокого звания все на новых землях или в походе, а временное назначение — обещание постоянного, если человек справится, конечно. Вот и приходится хлопотать за двоих. Я к чему: не желаешь ли ты взглянуть на учение? Городское ополчение нужно постоянно тренировать, иначе они все перезабудут.

   Сказать «не желаю» значит поставить ту, которую Агусто зовет сестрой, в дурацкое положение. Хочется: настоящая–то сестра у нее одна! Но ведь поймет, обидится. Самое меньшее — огорчится. Потому Анастасия торопится согласиться, но шпильку подпустить не забывает.

   — Желаю… если расскажешь, что бы ты делала, если бы я отказалась!

   — Бегала бы туда–сюда, как колесничная лошадь! — соломенная головка и встряхнулась по–лошадиному, короткая толстая коса тяжело мотнулась от уха к уху, — Управилась бы. Мне, святая и вечная, бегать не привыкать. Лет с десяти заказы разношу…

   Осеклась. Уточнила:

   — Разносила.

   Носом шмыгнула. Простыла, что ли? Или, поднятая сестрой к вершинам власти и славы, жалеет о жизни в ремесленном сословий? Ее рука сунулась в неприметный разрез в поле плаща. Оказывается, там прячется платок — поменьше, чем на поясе, и совсем не вышит. Правильно: сильным не стоит показывать хвори на людях. И не стоит показывать, что есть, что прятать! Потому поясной всегда чист и всегда на виду.

   Эйра испросила дозволения, отвернулась, трубит носом. Кажется, белый уголок и по глазам пробежался… Значит, не насморк!

   Анастасия задумалась. Вспомнила, как грозила сестре — отказаться от имени. Если бы так можно было — произнеси отречение, и вернутся те, кого сгубил венец! Мама. Братья… И хорошо бы им не помнить о былом величии, не печалиться — не о потере, о слабости своей. Хорошо и самой забыть каменный мешок и крики вечно голодных чаек. Только… тогда сестра навсегда останется для тебя занудой–колючкой!

   — Власть, — шепчет базилисса без империи, — это кровь.

   Неожиданно понимающий взгляд. Кивок.

   — Она говорит, — Эйре не нужно уточнять, кто «Она», — так:

Нашу землю кормили мы тысячи лет,

И поныне кормим собой,

Хоть и бездна болот давно солона,

И стал солон морской прибой.

Всем лежать средь камней

Своих крепостей

Средь останков могучих машин.

Если собственной жизнью платить нам за власть —

Каждый из нас властелин!

[4]

   Добавила, просто и буднично:

   — У нас отец погиб в Рождественской битве. Не смог отступить: командовал.

   Что сказать в ответ? Что умереть в бою, со славой — еще хорошо? Что иных императоров, свергнув, калечат? Выкалывают глаза, оскопляют — и не заботятся унять кровь… Даже если одному из них четырнадцать лет, а другому одиннадцать.

   — А нам ударили в спину.