Королевская кровь - Трускиновская Далия Мейеровна. Страница 10

Сказать правду, так молчала она битый час на все вопросы и даже на приказы. А по лицу видно – плохо девушке. Оказалось, второй день не ест, не пьет, ни слова не говорит. Переглянулись лекарь с молодым графом – ощупывать надо. Лекарь одеяло потянул – она не дает. Дурацкая картина, особенно потому, что гвардейцы сурово таращатся. Без гвардейцев, может, что и вышло бы.

Попросил лекарь гвардейцев убраться на четверть часика – те только башками помотали. Нет, и все тебе.

– Я так лечить отказываюсь, – заявил тогда лекарь. – Слуги, берите сундучки со снадобьями и за мной!

Встал он с края постели, где примостился, но тут в грудь ему клинок уперся.

– Тебя сюда лечить привели, а не норов показывать! – сказал гвардеец, который покрепче и поглавнее. – Ишь, умный выискался! Думает, раз лекарства наизусть зазубрил, то и норов показывать может! А у нас все равны, что лекарь, что дерьмовоз! Лечи, мерзавец.

Опять граф со слугой переглянулись. И понял слуга, что напрасно они сюда за лекарем увязались. Красавиц-то хваленых увидели, но и неприятности, того гляди, начнутся основательные.

Лекарь, видно, опять струхнул, даром что с виду – крепостная башня. Впрочем, и винить его грешно – это граф со слугой в захолустье жили и горя не знали, а он тут лет уж тридцать, знает, чего бояться…

– Вы, братцы равноправные гвардейцы, языки-то придержали бы, – сказал лекарь и клинок от груди отвел. – Я не потому лечить отказываюсь, что у меня норов, а потому, что против этой хворобы другие лекарства нужны. Видите, сопротивляется девица лечению? Испортили ее, вот что! Порчу на нее кто-то напустил! А ну, ведите меня к начальнику караульной службы! Пусть разберется, кто из посторонних здесь дня этак за два побывал!

– Испортили? Так это свои и испортили! – рявкнул гвардеец. – Девчонка первая вышивальщица, позавидовала какая-то дура! Стой где стоишь! А ты, Никлас, бегом за капралом! Обыск у девчонок делать надо! Давно пора! Я знаю, как они порчу напускают, моей сестре как-то напустили! Это и пояса с заговоренными узлами нужны, и горшки с дохлыми жабами, и прочий ихний ведьмовской приклад! Живо!

Стоит гвардеец, клинок лекарю в живот уставил, другой тоже руку на эфес положил, а третий выскочил и вниз по лестнице понесся. Слышно – пробежал по мастерской и поднялся там переполох! Ну, кто из девиц обыску радоваться будет?

– Вот так-то, слуги мои, – обратился лекарь к графу молодому и Жилло. – Не думали не гадали, а прямо в змеиное гнездо попали. Того гляди, заставят и нас тут ведьм ловить…

И глазами указывает графу со слугой на тех двух жутких старушенций, которые больную караулить приставлены. И впрямь – как есть ведьмы. Даже клыки желтые – и те имеются. Однако двум балбесам, молодому графу и слуге, не до шуток. Не думали, что проказа так несуразно завершится.

Посмотрел Жилло с надеждой на своего графа – а тот растерялся и приказать ничего путного не может. Да и немудрено – графу-то двадцать лет, что он, кроме родительского замка и умных книжек, видел? Решил Жилло вмешаться – себя и господина спасти.

– Может, нам ваши тайные снадобья, господин лекарь, привезти? – спрашивает. – Раз уж эти не годятся? Все равно ведь вам тут оставаться, пока девицу не вылечите. Мы бы живенько! Мы бы нашли ларчик, который велено, а я и один бы его сюда доставил…

То есть, на что он лекарю намекал? На то, что хотел графа своего отсюда живым и невредимым вывести. Уйти, значит, с ним вдвоем, а вернуться уже одному.

– Парень дело говорит, – одобрил гвардеец. – Ты, умник, стой на месте, а ты, парень, держи…

И бляху свою именную, отцепив от поясного ремня, протянул.

– По моей бляхе тебя выпустят и впустят беспрепятственно. Смотри, потеряешь – насидишься в каземате… Пошел! Лети мухой! Да не оба, одного хватит.

Жилло графа подтолкнул – мол, хватайте бляху, ваша светлость, и давайте деру! Но тот окаменел. Лекарь ему мохнатыми бровями знаки делает – без толку! И дождались все трое – гвардеец чуть не силком Жилло эту бляху в кулак вжал.

– Который ларчик-то принести, сударь? – жалобно спросил Жилло у лекаря.

– Малахитовый, что справа на каминной полке!

И показал лекарь слуге тайно здоровый кулак. Уж что этот кулак означал – Жилло так никогда и не узнал, да, правду сказать, и не пытался.

Пошел Жилло вниз по лестнице и слышит – наверху гвардеец к окну подошел и кому-то приказал его, Жилло, до лекарского дома и обратно в карете сопроводить. Делать нечего – придется возвращаться…

Идет Жилло через мастерскую – там ни души, все раскидано, а большая дверь в девичью спальню – нараспашку. На пяльцах огромных стоячих – вышивки начатые, корзинки с клубками опрокинуты, цветные клубки разбежались по полу. Посмотрел на ближайшие пяльцы Жилло – чуть на пол не плюнул. Девушкам бы цветы вышивать, а не многоцветной нежнейшей гладью – топор с мотыгой!

Оглянулся графский слуга – и к двери, к косяку на миг прижаться, посмотреть, что у девиц творится. А там уже вовсю сыскная служба старается – ищут, чем порчу наводили! Такой кавардак устроили – перины с тюфяками на дыбы, бельишко девичье убогое – все на виду, только что пух и перья по воздуху не летают. Но, видно, не нашли еще горшка с дохлой жабой. Вышивальщицы уж не визжат, не отнимают у сыскной службы вещички свои, а покорно так встали – каждая, где ее суета эта застигла, и ждут, головы повесив. Иногда разве что метнется испуганная девушка из угла в угол и там замрет, словно каменная. Почему, отчего – у нее спроси… Весь шум и гам сыщики творят.

Поискал Жилло взглядом ту красавицу, что платок уронила. Вроде не видно, а, может, голову повесила, шаль до бровей опустила, спрятала гордое лицо? Тут только вздохнуть остается и идти своей дорогой.

И вот проходит Жилло, медленно-медленно и глядя в другую сторону, мимо дверей спальни к дверям, ведущим на галерею, откуда ему следовало спуститься во двор и сесть в лекарскую карету. Вдруг на краткий миг прижалось к нему горячее тело!

– Молчи! Спрячь… – шепнул голос.

И скользнуло что-то мягкое за пазуху.

Глянул Жилло – а это ведь она, соколица сероглазая, что платочек оброненный у его ног поднимала. Только стоит она уже у стены, прижавшись спиной, и смотрит на разгром в спальне. Словно и не она его сейчас телом да дыханием обожгла.

Не замедляя шага, вышел Жилло из девичьей мастерской – а точнее, вылетел, потому что ног под собой он не чуял. Пропали ноги куда-то и объявились, треклятые, когда галерея поворот сделала и из перил сломанная балясина вылезла. Так двинула чуть пониже колена – Жилло сразу понял, на каком он свете. Спустился, ругая себе под нос треклятую балясину, а тут его гвардеец, которому из окна башни было приказано, перехватил и пошел следом.

И были те минуты, что Жилло спускался с галереи в замковый двор и, сопровождаемый гвардейцем, шел к карете, последними спокойными минутами за вечер – впрочем, уже и не вечер, дело шло к полуночи.

Кабироль со знакомым стражником языками сцепился – гвардеец на ходу подхватил его за шиворот и увлек. Потом подбородком на козлы указал – занимай место, значит. Кабироль встряхнулся и перед тем, как лезть наверх, к приятелю своему повернулся рукой помахать.

У самой кареты, когда оставалось только дверцу открыть и внутри поместиться, услышал Жилло из Девичьей Башни шум какой-то несусветный. Гвардеец, что с ним был, тоже туда голову повернул. А стражник, стоявший рядом с каретой, и вовсе взвизгнул, тыча факелом куда-то вверх. Задрали Жилло с гвардейцем головы. И увидели они – кого бы вы думали, господа любезные? Молодого графа!

Он стоял между зубцов невысокой, приземистой Девичьей башни – и стоял с клинком в руке!

То есть, не настолько было светло, чтобы узнать человека на башне в лицо. Но во дворе хватало факелов, да и стройная тонкая фигура молодого графа достаточно хорошо была знакома слуге – ведь Жилло лет пять, не меньше, прожил в замке.

Уж неизвестно, что там у него за разговор вышел с гвардейцами, которые оставались в опочивальне у хворой вышивальщицы, но, судя по всему, не нашел граф с ними общего языка. И как он умудрился на самую верхушку попасть – слуга тоже так сходу не сообразил. Так ведь не это было главное.