Новейшая оптография и призрак Ухокусай - Мерцалов Игорь. Страница 41

— Сколько раз я уже говорил, что ваша так называемая помощь ничего бы не принесла, — возразил фантом. — Вам не под силу справиться с демоном. Два года прошло, а он по-прежнему на свободе, несмотря на все усилия Пуляя Белосветовича…

— Вы бы лучше судили о том, в чем разбираетесь, — посоветовал ему Сватов. — Ну подумайте сами, откуда вам, обычному парикмахеру, иметь квалификацию, достаточную, чтобы классифицировать, не много не мало, демона! И от Пуляя Белосветовича многого не ждите. Он, вообще говоря, сыскарь ловкий, по-новомодному выражаясь, звезда сыска… Да только в том-то и беда, что не столько сыщик он, сколько звезда. Если не будет уверен, что дело выгорит, и пальцем не шевельнет; если не увидит перед собой толпы благодарных слушателей — рта не откроет.

— Однако именно он понял, что я невиновен…

— И всякий бы понял, веди он следствие. Да только следствие поручено было Пуляю Белосветовичу, а нам, простым смертным, ничего не объясняя, велели всеми силами разыскивать некоего беглого брадобрея, предположительно покушавшегося на господина обер-полицмейстера. Нет уж, голубчик, не ищите, кого бы обвинить в своих бедах, когда сами дров наломали. Подумать только: ведь вам понадобилось умереть, чтобы вы решили пойти в полицию!

Призрак насупился.

— Простите, не могу понять, — сказал Сударый. — Как это произошло? И почему до сих пор никто не объявил о невиновности Барберия Флиттовича, если она установлена?

— Все просто. Когда местонахождение беглеца было нами вычислено и всё подготовили к его поимке, Пуляй Белосветович соизволил прибыть в Храпов и сообщить, что брадобрей никак не мог совершить не только приписываемых ему молвою преступлений, но и тех нападений, которые действительно имели место быть. Рассказал о том, как пытался выйти на след настоящего ухогрыза — или как вы его там назвали, Ухокусая? — пожалуй, получше звучит. Признал, что вся долгая слежка наша за Барберием Флиттовичем была лишь средством убедиться, что он спокойно сидит на месте, покуда господин Копеечкин занят настоящим делом. Теперь, стало быть, нужно как-то поделикатнее с нашим брадобреем поговорить… И только он это сказал, как дверь открылась и искомый брадобрей сам вошел в кабинет. К сожалению, уже в виде призрака, поскольку от перенесенных треволнений тихо скончался в своем убежище буквально часом раньше.

— Так, значит, не было вообще ничего, о чем сообщали даже в серьезных газетах? — поразился Сударый. — А как же заявления репортеров, будто они пишут с места событий?

Сватов махнул рукой:

— О заявлениях репортеров у них же и спрашивайте. Что бы вы ни подразумевали под словами о серьезных газетах, у журналистов свои резоны. Но сказку о поимке им рассказал лично господин Копеечкин. На то были две причины. Во-первых, как вы знаете, призраки — граждане юридически ограниченные… Только, пожалуйста, не надо снова говорить о дискриминации! — быстро обратился он к фантому.

— А как это еще назвать? — проворчал тот.

— Назовите разумным подходом. Сами судите: какой из призрака правопреемник личности? Прижизненные функции исполнять в большинстве своем вы не способны, нужды у вас уже совершенно другие. И, главное, спросу же с вас никакого! Так что если бы Пуляй Белосветович уговорил вас выступить в суде, ваши свидетельства все равно имели бы не слишком большой вес. Особенно начни вы рассуждать о демонах. Зато настоящий Ухокусай получил бы представление о том, как развивается следствие. Тут господин Копеечкин прав: огласка на тот момент была нежелательна. Напротив, разумнее было представить дело так, что следствие окончено. Это вторая причина, по которой Пуляй Белосветович расписал перед журналистами животрепещущую историю с вторжением в дом и стрельбой. Барберий Флиттович не возражал. Он у нас фантом склада нервического, всякое внимание к себе воспринимает болезненно, и потому предложение пожить в пустом доме, о котором распустят слух, будто он сделался «нехорошим», его вполне устроило. Однако резоны господина Копеечкина ни к чему не привели: настоящего Ухокусая поймать не удалось. Надо думать, обман сыграл ему на руку и он решил переждать, пока все не утихнет. Вот только ненадолго у него выдержки хватило…

— Демону безразличны ваши ухищрения, — глухо проговорил призрак. — Мне, впрочем, тоже. Кто я такой? Меня нисколько не волнует посмертная репутация…

— Даже то, что ваше тело лежит в неосвященной земле? — удивился Сударый.

— Как так? Почему мне не сказали? — встрепенулся призрак.

— Потому что это неправда, — ответил Сватов. — Так что успокойтесь, сударь. Тело ваше лежит где надо, просто в безымянной могиле, а насчет пустыря — это тоже слух.

— Ну что ж, остальное меня, как юридически неполноценного гражданина, не касается. Сами разбирайтесь теперь с демоном.

— Прошу прощения, Барберий Флиттович, но почему вы так уверены, что это именно демон? — спросил Сударый.

— А вы тоже не собираетесь верить заявлениям какого-то там призрака? Конечно… Только как вы тогда объясните, что его невозможно обнаружить? Как вы объясните, что он способен влиять на сознание обычного, здорового человека, каким я был?

— Пожалуйста, расскажите подробнее.

— Что ж, вот вам грустная повесть о несчастном сумасшедшем брадобрее. Да, я готов признать себя сумасшедшим, ибо совсем немудрено сойти с ума, пожив в одном доме с демоном.

Свинтудоев вышел на середину комнаты и рассказал следующее:

— Для меня лично трагедия началась задолго до обер-полицмейстера. Я был обычным парикмахером. Скажу даже больше: я был истинным образцом обыденности, и, когда знакомые упрекали меня за то, что я веду существование серое и скучное, я отвечал, что горжусь своим непреклонным трудолюбием, своей воздержанностью и аккуратностью. Надо мной смеялись, как нередко смеются в империи над инородцами, сколько бы поколений их предков ни трудилось на этой земле, отыскивали в национальном характере истоки моего «бюргерства» — почему-то всем нравилось использовать это слово. Я молчал. Я трудился и копил деньги, поставив себе целью в двадцать лет скопить состояние, обзавестись семьей и посмеяться над теми знакомыми, которые в тот же срок промотают все деньги, пускаясь из одной сомнительной авантюры в другую, или растратят родительское наследство, оказавшись перед угрозой разорения в тот период жизни, когда энергия молодости уже покинула их. Они будут изворачиваться, подлащиваться к начальству, заключать браки из расчета — а я женюсь по любви и буду спокойно жить и смеяться над ними. Чем плохая мечта? У меня было все для ее осуществления: сила воли, усердие и любовь к ремеслу.

Надобно вам знать, что ремесло я любил беззаветно. Осмелюсь предположить, что и ремесло любило меня. В каких фантастических условиях порой доводилось работать! На балах, буквально в промежутках между танцами, по вызову ночью, когда меня отвозили в каретах с закрытыми окнами… Боже мой! Даже в юношеских мечтаниях я не мог предположить, насколько романтичной может оказаться моя профессия! Всегда и везде я был безупречен; не важно, случалось ли заболеть или не выспаться, я не знал, что такое дрожание рук, и не было минуты, когда я не в силах был изобрести новой прически.

Возможно, именно самоуверенность и погубила меня…

Итак, пятнадцать лет я трудился не покладая рук. План мой реализовывался даже успешней, чем я мог ожидать, и вот однажды, видя, что до задуманной суммы остается совсем немного, я решил, что могу позволить себе «расслабиться».

Предчувствие триумфа, близость триумфа, должно быть, не менее сладки, чем сам триумф. Может, даже более сладки. Мне не с чем сравнить, но что-то подсказывает мне, что это так. Ведь триумф — это миг, а предвкушение длительно… Мне понравилось «расслабляться», я стал делать это все чаще, мотивируя тем, что все равно успеваю достигнуть цели раньше, чем предполагал.

Нужно ли говорить, что спустя некоторое время я оказался во власти порока, называть который не вижу смысла, ибо он давно стал своего рода визитной карточкой империи. До поры я, впрочем, не сознавал тяжести положения, ибо руки по-прежнему верно служили мне. До поры…