Приносящая надежду (СИ) - Воронина Тамара. Страница 73

Американские горки. Лена очень хотела на них покататься – и очень боялась, все обещала себе: потом, потом даже подходила к кассе, видела только зеленый молодняк, чавкающих жвачкой девочек, уверенных, что после двадцати наступает глубокая старость, а после тридцати – климакс и немедленная смерть, – и уходила, припомнив, какая дата стоит у нее в паспорте. Ну вот, дождалась. Американские горки. Почему там всегда восторженно визжат? Голос умирает в горле от ужаса…

Кто ты, Кристиан?

Зачем тебе это знать? Просто любопытство?

Нет, не просто. Хочу понять.

Меня?

А это невозможно?

Не знаю. Давно никто не пытался.

А братья Умо?

Я понадеялся…

Нечего было Книгу Лены писать!

Ее неправильно поняли…

Тишина такая, что слышно, как течет по жилам кровь. Не пульс, а ровное течение. Тихо и холодно. Может, это просто смерть? Та самая, которой не боятся эльфы. Фаталисты эльфы, любящие жизнь больше людей, или нет, не так – привязанные к жизни больше, чем люди, привыкающие к жизни больше, чем люди. И готовые умереть… Так легко готовые умереть.

Почему вы такие, Ариана? Вы так равнодушны к смерти, что это пугает.

Это пугает людей. Потому что люди боятся жизни.

Ариана, объясни, откуда это? Я никогда не пойму эльфов. Никогда. Я понимаю, Владыка готов к смерти, Гарвин, ты наконец – вы пожили немало и насыщенно, даже Милита могу понять… Но Кайл! Откуда у Кайла то же самое равнодушие?

Это не равнодушие. Мы не хотим умирать, как и люди. Просто понимаем, что это необходимо. Что это приходит рано или поздно, ну что ж, если рано… Значит, судьба. А бывает, что смерть предпочтительнее жизни.

Нет.

Да. И Маркус это понимает, хотя и человек. Ты живешь, потом приходит время – и ты умираешь.

Маркус это понимает, потому что прожил, как эльф. Откуда этот фатализм у Кайла? Паира? Вианы?

Я никогда не пойму людей. Если я даже тебя не понимаю… Почему тебя не удивляет, что мы радуемся жизни, любим, рожаем детей, а удивляет, что мы умеем умирать? Достойно. Жить достойно и умирать достойно. И это вовсе не означает стремления к смерти! Ни в коем случае.

– Лена, видишь меня? Гарвин! Гарвин, она меня услышала!

Гарвин мгновенно оказался рядом, и такими теплыми оказались его слишком светлые голубые глаза, что Лена заплакала. Просто так. С всхлипываниями, шмыганьем носом и подвывом. Шут поднял ее, прижал к груди, как ребенка, и укачивать начал тоже, как ребенка. Лена обрыдала ему всю рубашку, и свежий шрам на горле, и руки, которыми он вытирал ей слезы. Кто-то помогал ей плакать. Подвывал и скулил. И тыкался здоровым – холодным и мокрым – песьим носом в руку.

– Почему она плачет?

– Откуда я знаю? Пусть выплачется. Этому миру не повредит.

– Почему? – в нос спросила Лена.

– А он пустой. Все? Проревелась? Умываться будешь? А то можно и помыться. Вода теплая-теплая.

Лену качало, и шут повел ее к берегу, раздел, наспех скинул одежду, поддерживая ее одной рукой, усадил на дно у самого берега и принялся намыливать ей все, что торчало из воды. Лена не сопротивлялась не только потому, что не имела сил, но и потому, что это было так хорошо… Болезнь смывалась с нее. Если это была болезнь. Очень уж реальными были разговоры. Очень уж реальными были картины, которые она видела, но не запомнила, ушли, словно сон, и Лене казалось, что ей просто повезло, что они ушли…

Не спрашивая, Гарвин высушил ее волосы, но тут же несколько виновато пояснил:

– Ну вдруг простудишься.

– А что это со мной было?

Гарвин покачал головой.

– Не знаю. Боюсь, что моя магия. Ты прости…

– А лучше было бы, чтобы нас достало их оружие? – удивился Маркус. Привычно так удивился. Они это обсуждали.

– Долго я?

– Долго. Девять дней. Ты говорила что-то – никто из нас не понимал. Даже шут. Нас будто не видела и не слышала. А если вдруг и смотрела осознанно, не понимала, что мы говорим.

– Я тебя не чувствовал почти, – прошептал шут. – Где ты была?

– А я и подавно. Я осматривал тебя… Знаешь, все нормально. Совершенно все. Здоровая женщина. Так что скорее всего магия. Наверное, нельзя сочетать твою и нашу. Или твою и мою.

Девять дней они за ней ухаживали. Тут судна нету и памперсы не водятся… А даже Дарующие жизни… того… Вот ужас-то какой.

– Почему ужас? – удивился Гарвин. – Ты за нами можешь ухаживать, а мы за тобой – нет? Интересная логика. Женщина может за мужчинами горшки выносить, а…

– Да заткнись ты! – засмеялся Маркус. – Она уже краснеет. Делиена, не переживай, шут нас к тебе не подпускал, разве что одеяло подоткнуть. Ему ведь можно, правда?

* * *

Они были на острове, со всех сторон, как и положено, окруженном водой. Но пресной. Даже острейшее эльфийское зрение не позволяло увидеть на горизонте ничего, кроме воды. И даже с помощью магии. Они не чувствовали здесь разумной жизни. Неразумной тоже было мало: рыба, которую можно было брать голыми руками, и какие-то водные твари, выползавшие на берег. Вкусные, если панцирь пробить. Трилобиты или кто-то в этом роде, вяло подумала Лена, увидев осколки огромной витой раковины. Но при мысли, что надо сделать Шаг, ее просто вырвало. И не один раз. Мужчины наперебой расхваливали здешний климат, всяко демонстрируя, что вовсе не возражают провести здесь сколько угодно времени, вот просто ничего не делая. Так приятно иногда поваляться на чистом песочке кверху животом, погреться на солнышке, рыба, опять же, вкусная очень, а в лесу растут такие здоровенные орехи, что одним можно наесться до отвала, а еще есть какие-то штуки, похожие на грибы, но размером с небольшое деревце: жарили – вкусно. Ну, пряников нет, так Лена вроде и не сластена… Они отчаянно фальшивили: достала их эта робинзонада, им мяса хотелось, и хлеба, и пряников, и вина, и компании, и пусть даже драки. Они мечтали убраться в населенный мир – любой, даже тот, где не любят эльфов или людей, лишь бы убраться. Гарвин на всякий случай успокоил ее : магия здесь очень даже действует, а раз действует эльфийская, то и ее сработает – но когда она захочет. Как он ни бодрился, был подавлен, считал себя виноватым в ее болезни, да и остальные тоже считали. Не знают они, что пуля пострашнее арбалетного болта.

Они усиленно откармливали Лену, выбирая куски рыбы посимпатичнее и «трилобитов» помельче и помягче, тщательно обжаривая на огне «грибы». Маркус даже не поленился растереть в кашу орех и перемешать его со сладким соком какого-то растения, и кормил ее чуть не принудительно, считая, что сладкое придает силы. Ее заставляли купаться по сто раз в день (нечего стесняться, кто тут тебя увидит, кроме рыб, а мы отвернемся), и вода была ласковая и теплая, почти как шут. Они часами сидели на берегу, глядя на воду, и шут не мог насмотреться на бескрайность этой воды, чистой и совершенно синей, потому что в ней отражалось небо без единого облачка, гладкой, потому что здесь не было ветра и, похоже, не было течения, а Лена не могла вот так насидеться с ним рядом, и чувствовала, что силы прибывают вовсе не от нуги производства Маркуса Гарата.

Остров был не особенно велик. Шут, как самый ловкий, взобрался на вершину вот того деревца (Лена послушно задрала голову, но вершину не увидела, она терялась где-то в небе), осмотрелся – ну не больше Сайбы. Тишина бы пугала – ведь не пели птицы и не шуршали насекомые, если бы Гару не создавал шума. Ему было скучно. Птичек погонять не получалось, потому он гонял людей. Устраивал охоту, например, бросался из засады на эльфов, страшно рыча и скаля зубы, или налетал на Маркуса, заваливал его на спину и радостно вертел хвостом. Шут играл на аллели. Петь он пока не мог, горло все еще побаливало, но музыку слушали охотно. Мужчины ходили в одних штанах, купались нагишом, входя в воду за кустами, играли в какие-то сложные игры и зверели от безделья. Разговаривали. Много – что еще было делать, обо всем, с удивительной откровенностью случайного попутчика при осознании, что попутчики-то они как раз навсегда – ну так и что друг от друга скрывать.