Иногда оно светится (СИ) - Акай Алиса. Страница 66

Котенок смотрел на меня, но во всем мире еще не было придумано прибора чтобы расшифровать этот взгляд.

— Я рисковал жизнью неисчислимое количество раз, иногда меня называли самоубийцей, смертником. Дважды мой корабль сбивали, один раз погиб весь экипаж кроме меня. Но в этом и заключалась моя работа. Война… Это и есть работа для герханца. Когда смерть посмотрела в лицо мне — не просто пилоту, одному из тысяч, а персонально графу Линусу, я понял, что не смогу… В общем, я не смог уйти. Вся славная история ван-Вортов — к чертям. В топку, в вакуум… Хочешь вина?

Он кивнул. Я налил в стакан, протянул ему. Котенок не стал пить, сел на корточки, поставил стакан на колено.

— Смерть — это обычный финал для герханца. Мы не умираем от болезней, Котенок. Старость — не для нас. Мы уходим сами — тогда, когда приходит время. Логгер к виску… и ты падаешь в бесконечный Космос. Все. Но я остался.

— Зачем? Тебя держало что-то тут?

— Не знаю. Может, хотел отомстить самому себе за Элейни. Приковать себя к жизни ржавой цепью, вроде тех, которыми в древности приковывали себя к орудиям обреченные воины. И еще — страх. Я испугался самого себя. И побежал. Трусливо, как бегут с поля боя. Написал рапорт, просьбу о добровольной ссылке как можно дальше. Это было гадкое бегство, Котенок. Я предал свою родину, свой род, своих друзей. Все, что раньше было мне дорого. Просто бежал, потому что ноги в тот момент думали быстрее головы. И в этом не было ничего возвышенного. Только слепая трусость, которая гонит вперед, жалит в спину, бросает в водовороты — только бы уйти, только бы спастись… Я уже говорил, он был из очень известного рода, гораздо более известного, чем ван-Ворты. Но никто из его родственников не вызвал меня на дуэль. Никто не напал — в открытую или метя в спину. И это было тоже позором. Они просто стерли меня, закрыли глаза. Я был недостоин мести. Это позор на Герхане. Возможно, рано или поздно они бы убили меня, так или иначе. Я не боялся этого, но оставаться там уже не мог. Сослал сам себя. Убежал, теряя по пути остатки былой чести. Опозорил себя и весь род. Отец отрекся от меня. Хороший конец карьеры для когда-то блестящего офицера. От этого позора уже не отмоешься. Я навсегда останусь трусом в глазах тех людей, которые меня знали. Я бросил все. Стареющий волк, которому прижгли хвост. Бегущий от себя, от прошлого, от всего того, что могло бы ему напомнить об этом самом прошлом.

Котенок вздохнул. Очень тихо.

— Ты думаешь, зачем я живу, да? — спросил я, мрачно улыбаясь, — Я сам этого не знаю. У меня нет цели. Вообще.

Я просто живу на маяке, один на всей планете, пью как горький пьяница, философствую сам с собой наедине и корчу такой вид, как будто во мне осталось что-то от того графа ван-Ворт, который когда-то жил. Знаешь, когда сжигаешь позолоту, заменить ее уже нечем. Когда видишь себя настоящего — уже поздно скрывать это. Я снял позолоту и увидел, что под ней. Ничего. Трусость. Усталость. Желчь. Я уставший хладнокровный ублюдок, ничуть не более душевный, чем шныряющий у дна реппер. Меня нельзя любить, Котенок. Не повторяй моих ошибок. Не лги сам себе.

— Ты ненавидишь себя, — сказал Котенок, — Да?

— Да. Я убил человека, который меня любил.

— Этот маяк… Ты солгал мне.

— Солгал.

— Это не ссылка.

— Да. Это камера пыток. Я не был достоин смерти.

— Ты мучаешь сам себя.

— Здесь нет других палачей кроме Времени, малыш. Когда оно закончит со мной, я умру. Но у него осталось еще прилично работы…

Лед начал таять. Зелень стала прозрачной, подернулась влагой. По щекам поползли две серебристые, отливающие сталью, дорожки. Одна чуть быстрее, другая медленнее. Котенок смотрел на меня.

— Ты что? — испугался я, — Малыш!

Он смотрел на меня и на его щеках чертили свой путь две крошечные слезинки. Две капельки, бывшие когда-то льдом.

— Линус, — сказал он, — Линус.

Я обнял его, стер слезинки собственной щекой, они затерялись где-то в моей щетине, обожгли напоследок кожу. Я чувствовал, как колотится его сердце — сильно, глубоко, быстро.

Я уже забыл, какого цвета были глаза у того лисенка… Но сердце у него колотилось также.

Котенок обнял меня, стал покрывать поцелуями щеки, лоб, глаза. Поцелуи были холодные, короткие, как свинцовые пули, выпущенные очередью. От них нельзя было укрыться, невозможно спрятаться. Они находили меня, как бы я не отклонял голову. Котенок впился железными руками мне в шею, лег на меня сверху и тянулся ко мне, все пытаясь достать до моего рта.

Я позволил ему дотянуться, позволил впиться в губы. Мы целовались долго, так долго, что в ушах зазвенело, а язык заболел. Космос, дай сил…

Я не хочу этого. Почему, почему сейчас… Почему?! Ответь.

Я думал, что смогу держать все под контролем. Я был самонадеян, как и прежде. И я доигрался.

— В чем дело? — удивленно спросил он, когда я, коснувшись его подбородка, осторожно высвободился. После поцелуя он тяжело дышал, глаза казались еще огромнее, чем обычно. От слез остались две едва заметные тусклые дорожки цвета потемневшей ртути. На самом деле они почти высохли, просто так падал свет.

— Все, — я повернулся, заставив Котенка съехать на пол, поднялся. Я надеялся, что выгляжу увереннее, чем чувствую себя, — Малыш, не надо.

— Что не надо?

— Ты. Я. С этим надо закончить.

— Ли…

— Да. Я не могу больше.

Я встал. Губы все еще пылали. Кажется, я покраснел. Плевать.

Котенок с тревогой смотрел за тем, как я иду к двери.

— Линус! — крикнул он тонко, вскочил, так быстро, что ткань сухо треснула и едва не разошлась, — Сволочь!

— Да, — я улыбнулся. Просто позволил губам обнажить зубы. Не улыбка — оскал, — Ты прав, как всегда.

Еще шаг к двери. Черный проем манит, он как кусочек Космоса, черный и бездонный. В него можно упасть, как нырнуть в воду, окунуться в темноту. Чтобы она смыла все лишнее. Чтобы…

Он шагнул было за мной, но внезапно остановился. Он все понял, хотя я и не видел его лица.

— Герханец, — окликнул он меня непривычно тихо, — Это из-за…

— Из-за меня. Я самое паршивое из того, что тебе доводилось видеть в жизни. И я не хочу превращать твою жизнь в то, в чем живу сам. Извини.

Он говорил еще что-то, но поздно — я вышел, закрыв за собой дверь. Сквозь толстую сталь его голоса почти не было слышно, только звонкие нотки, как блестящие медяки, прыгали, смешиваясь в какофонию. Я шел легко, не чувствуя ног, но это ощущение было неприятным — я казался сам себе бесплотным, накачанным пустотой. Вакуум.

Логгер остался в сейфе. Но на втором ярусе лежало ружье моего предшественника — кусок стали весом килограмм в пять, простой и безотказный механизм. В одном из шкафов стояли две картонные коробки с патронами, их латунные донышки с неровными глазками капсюлей безразлично глядели вверх. Они выглядели ничуть не опасно, просто маленькие цилиндрики, к которым рука тянется сама. Я вынул из гнезд три штуки, потом два положил обратно. Эти патроны были надежны, я сам отбирал их. Когда-то давно, когда еще думал о том, что у меня остались силы. Ирония судьбы, силы появляются тогда, когда этого не ожидаешь. Чертовски смешно, кажется.

Я чувствовал себя спокойно и собрано, как мог бы чувствовать себя в кабине своего штурмовика или на стрельбище имперского полигона. Все было в порядке. Черные змеиные хвосты мыслей исчезли. Осталась только уверенность. И еще горький привкус под языком. Латунь приятно холодила пальцы, зачем-то я коснулся донца гильзы языком. На вкус она была немного соленой, будто вымоченная в морской воде. Но пахла не так как море, а спокойным и приятным запахом, которым пахнет все оружие. Металл, пластик, порох.

— Н-да… — сказал я для того чтобы что-нибудь сказать. Говорить не хотелось, но и тишина действовала гнетуще. Смешиваясь с пустотой внутри меня, она оседала где-то жирными хлопьями сажи, от нее было душно. Но что здесь скажешь? Слова падают пустым бесформенным шлаком, они беспомощны и нелепы, от них нет никакого прока.