Шайтан-звезда - Трускиновская Далия Мейеровна. Страница 68
– Поставь на место столик, говорю тебе! О Аллах! Шайтан проклятый!
– Угомонитесь вы оба, ради Аллаха! Подбери-ка все, что слетело со столика, о Мамед. Что это с ножкой? Ты сломал об него ножку, о несчастный?
– Я об него и остальные три сломаю, о женщина. Не мешай мне, я буду его бить, пока Аллах не сжалится нам ним и не пошлет ему разума.
– Да я же одной рукой возьму тебя за ворот фарджии, и вынесу из хана, и пронесу через двор…
– Молчи, о женщина, дай мне сперва вбить в него хоть каплю рассудка ножками от столика! Отпусти мои руки, о женщина! Иначе не я его, а он меня треснет ножкой!
– Он не треснет тебя, о Мамед, он выскочил за дверь! О Аллах, неужели ты затеял это побоище ради меня?
– Не могла же ты поднимать руку на мужчину. Это было бы уж вовсе неприлично, о Захр-аль-Бустан! На мужчину, да еще на своего хозяина! Ладно бы на мужа… Что с тобой, о женщина? Тебе плохо? Хвороба поразила тебя?
– Погоди, о Мамед, погоди… Ну вот, смех мой окончился, я утру слезы с глаз… А как ты полагаешь, о Мамед, на кого буду я поднимать руку с куттаром в своих странствиях? На кошек и собак? Или на деревья?
– Позволь мне сопровождать тебя, о Захр-аль-Бустан…
– Не называй меня больше Захр-аль-Бустан, я теперь снова стала Шакунтой и молодость моя вернулась ко мне, благодаря этому ожерелью. А умеешь ли ты ездить на ретивых конях? Седлать и расседлывать? А обойдешься ли ты во время нашего пути без финиковой настойки, вина из темного изюма и без крепкого рейхари? Молчишь, о почтенный Мамед?
– О Шакунта, я человек книжный, далекий от этих дел. Может быть, я сижу в седле, как те, о ком сказал поэт:
Но я, каким бы я ни был, не брошу тебя, о женщина.
– Как же мне с тобой быть, о почтенный Мамед? И как же нам обоим быть с этим проклятым гордецом, покарай его Аллах? Если оставить его одного в этом хане, он, пожалуй, велит подать себе того египетского вина под названием «ширави», ратль которого заменяет пять ратлей обычного вина из изюма, и пропьет все, что на нем надето… Впрочем, это уже, хвала Аллаху, не моя забота! Ну и пусть себе молчит хоть до Судного дня…
И Шакунта, велев Мамеду отвернуться, открыла хурджины, вынула одежду Саида и надела ее на себя, но обувь пока поставила в сторонку. А потом она открыла другие хурджины, которые везла на своем муле, и достала оттуда пояс с бляшками, какие носят воины, и перепоясалась, и вооружилась, и дала Мамеду большую джамбию, ибо сражаться ханджаром он, будучи воистину книжным человеком, маленького роста и плотного сложения, не умел. И еще она взяла там кошелек, и открыла его, и Мамед увидел, что он полон золотых динаров.
– Умеешь ли ты выбирать верблюдов, о Мамед? – спросила Шакунта.
– Нет, о госпожа, – отвечал тот, ибо не было перед ним больше ни сварливой невольницы Ясмин, ни прекрасной жены купца Захр-аль-Бустан, а была женщина благородная и гордая, умеющая наносить удары.
– Знаешь ли, за что моя душа привязалась к тебе, о Мамед? За то, что нрав у тебя кроткий и ложь тебе чужда, – сказала эта женщина, доставая из хурджина большую плоскую шкатулку. – Ведь этот гнусный Саид, который уже забыл те времена, когда был царевичем и даже когда был придворным лекарем, непременно сказал бы, что никто не разбирается в беговых верблюдах лучше, чем он, и пошел бы, и потратил мои деньги, и привел бедствие из бедствий, облезлое и со скверным нравом, которое если и опережает в чем-либо иных верблюдов, то разве что в длине плевка!
Наградив Саида еще и таким ласковым словом, Шакунта села на ковер, открыла шкатулку и достала оттуда два тяжелых браслета из наихудшего серебра, которое Мамед когда-либо в жизни видел.
– Если ты позволишь, о Шакунта, я подарю тебе другие, – осторожно предложил он. – Благодарение Аллаху, подарки для женщины мне еще по карману.
– Это, о почтенный Мамед, лишь с виду ножные браслеты, а на самом деле – боевое оружие индийских девушек и женщин, – улыбнувшись, отвечала Шакунта. – Их края заточены, и на них, как ты видишь, острые бугорки, так что я, упав, смогу драться и ногами. Вот только любопытно, как они налезут на сапоги.
Задрав штанину шаровар, она сунула ногу в серебряное кольцо, подтянула его повыше, обула сапог и с большим трудом надвинула кольцо на голенище.
– Тебе придется разувать меня, о Мамед, – весело сказала она при этом. И точно так же снарядила и вторую свою ногу.
– О госпожа, а нет ли у тебя еще и оружия для головы? – осведомился Мамед. – Руки и ноги у тебя будут трудиться, а голова – бездельничать?
Шакунта расхохоталась, подошла к своему забавному спутнику и поцеловала его в щеку.
– Сегодня я освобожу свою доченьку, о Мамед, и соединюсь с ней, и ты увидишь, что такое красавица! И ты сравнишь меня с ней и поймешь, что мое время миновало, – не то в шутку, не то всерьез заявила она. – А теперь пойдем выбирать верблюдов. Хвала Аллаху, денег у нас хватит на лучших, какие здесь найдутся! Только помоги мне намотать тюрбан. Этому искусству я не обучена.
Мамед обвил шелковым полотнищем длинные, завивающиеся жгутами и черные, как смоль, волосы Шакунты.
– Ты подобна луне в ночь ее полноты!
– О Мамед, вот полнота-то и смущает меня… – Шакунта присела, чтобы Мамед мог красиво выложить складки тюрбана и вывести ей на плечо длинный конец полотнища. – Еще три года назад я воистину была ястребом о двух клювах! А теперь моя грудь увеличилась, и бедра округлились, и я давно уже не участвовала в поединках…
Она вздохнула, выпрямилась и вышла из помещения, а Мамед последовал за ней.
В хане было немало постояльцев, так что хозяин сразу указал ей владельцев двух наилучших верблюдов, и она купила их вместе с седлами, а мула и того верблюда, который принес сюда Мамеда, оставила хозяину в счет того вина, которое, по ее соображениям, непременно выпьет тут оставленный на произвол судьбы Саид.
Мамед, хотя Шакунта и торопила его с отправлением, попытался было отыскать своего наставника в мастерстве уличного рассказчика, но того как будто унесли джинны или ифриты.
Но в тот миг, когда Шакунта и Мамед, сев на верблюдов и сверившись с туманными указаниями ожерелья, избрали направление пути, некий человек, скрывший лицо концом тюрбана, подглядывал за ними из-за угла.
И, если бы они вовремя обернулись, то увидели бы тень этого человека. Разумеется, по тени трудно определить черты лица, но то, что к поясу подвешен длинный ханджар, а на руку надет небольшой круглый щит, они бы поняли сразу.
Вряд ли они заподозрили бы в этом человеке Саида, поскольку тот пустился в путь без ханджара и щита, а раздобыть их ему было как будто негде. Опять же, Саид немало выпил, а этот человек двигался не как пьяный, у которого левая нога мешает правой ноге, а как айар, которому приказано выследить врага и покончить с ним.
Шакунта погоняла своего верблюда, Мамед не отставал. Но в тот час, когда последние солнечные лучи скрылись за горизонтом, когда и запад и восток покрылись черными чепраками, когда неподвижные звезды засверкали на небосводе и по ступеням небес взошли планеты, он забеспокоился.
– О Шакунта! – воззвал он сзади. – Неужели ради спасения твоей дочери нам непременно нужно присутствовать при соитии двух черных – пыльной каменистой тропы и ночного мрака? Если ее куда-то везут, то эти люди давно сделали привал и выставили охрану, или же заперлись в караван-сарае, или успели укрыться за городскими стенами. Какой безумец станет странствовать ночью? А если она где-то живет, и мы направляемся туда, то все равно раньше утра мы не попадем в ее жилище! Разве ты – неуловимый айар, чтобы проходить сквозь стены и решетки?
– Я не айар, о Мамед! – сердито отвечала Шакунта, погоняя верблюда. – Но я знаю – понимаешь ли, я точно знаю! – что мою дочь сейчас везут куда-то далеко, и она в плену, и не может себе помочь! У меня такое чувство, будто я вижу караван, который торопится, невзирая на ночь! Несколько верблюдов везут женщин, и среди них – моя дочь… А на первом верблюде сидит женщина, и она кричит, подгоняя всех! И вокруг этого каравана скачут на конях мужчины с обнаженными ханджарами и изготовленными к бою луками… Этот караван преследуют, о Мамед! И если дает мне Аллах случай выручить мою дочь, мою Шеджерет-ад-Дурр, и вернуть ее себе, так вот он!