Доброе слово - Кузнецова Ярослава. Страница 2

А северный горизонт выплескивал на город волны тьмы, тьмы слепящей, алчной, прошитой высверками молний, тысячеглавой, тысячекрылой тьмы, клубящейся на фоне туч будто мошкара.

Свободные охотники, гончие псы Полуночи, лихие слуги Господина, мои братья и сестры. Они приближались, неся с собою шторм, а визг и хохот прибоем летели перед ними.

Бледной лентой на ветру, змеящимся обрывком савана впереди всех несся Стурворм, на загривке его сидел сам Герне Оленеголовый с копьем в одной руке и хлыстом в другой. Над ним и чуть приотстав — Наэ, сын Господина и смертной женщины; руки его были пусты, нагое тело светилось словно ледяной меч, а черные крылья резали воющий воздух на студенистые ломти. И следом за высшими наймарэ — возбужденной толпой, визжащим месивом — остальная свита, к которой я так жаждала присоединиться.

Вывалились из туч и пошли кружить каруселью над городом, завинчивая ветер напряженной спиралью, обратной ходу луны и солнца, закручивая тугую пружину урагана, и сердцем ее — я уже видела — была до зубной боли знакомая мне площадь в истоке улицы, ведущей в порт.

Эй, подождите!

Я с вами!

Крылья мои распахнули объятия дрожащей ночи, вытянутые руки нащупали нити воздушных течений, я кувырнулась, наматывая воздух на себя — и пошла по большой дуге противосолонь, вплетая свое рукоделие в общий колдовской кокон.

Почуяв зовущий взгляд, вскинула голову. Наэ, летевший впереди, глядел на меня и манил рукой. Наэ, которого я еще малышом катала на спине, таскала для него сладости со столов человечьих королей, Наэ, который некогда по детской доверчивости шепнул мне свое истинное имя — Иери. Маленький Наэ Иери, теперь взрослый и чужой. С глаз долой — из сердца вон. Я думала, он забыл меня — мало ли у него было таких как я, мамок-нянек, шутов-скоморохов.

Расталкивая собратьев, поспешила на зов. Какой-то демон огрызнулся, мол, куда прешь не по чину, но тут же спохватился и куснул зазевавшегося брата, который не спешил уступать мне дорогу. По приказу Господина мы, его слуги, сделаем все, что угодно. А для его сына — и без приказа.

— Радуйся, Кайрэ! — пропел Наэ, а ветер обнимал его, кутая в его же собственные волосы. — Повелитель дарует тебе прощение.

Известно, что Господин никому ничего не дает просто так. Потому я не спешила радоваться. Наэ ухмыльнулся, сверкая клыками, и добавил:

— Этой ночью ты станешь свободной. Если…

У меня все заныло внутри. Это «если» может быть каким угодно. Если уведешь добычу у Герне Оленеголового, если неузнанной пропляшешь на балу Королевы Сумерек, если вычерпаешь ладонями Полуночное море, если освободишь из заточения Морской Народ… Или если притащишь за бороду Белого бога.

— Если приведешь душу.

— Любую? — не веря своему счастью, спросила я.

— Любую, — равнодушно пожал плечами наймарэ.

Плеснул крылами и ушел вниз, замыкая в кольцо визжащий хоровод.

Душу! Всего лишь смертную душу в ночь охоты, когда сам Бог (если только он существует) велел нам ловить и хватать все что дышит и шевелится, все, что способно испытывать страх.

Эгей, братья и сестры, свирепое мое племя, спущенное сегодня с поводка! Если мне повезет этой ночью, я вернусь к вам!

Если я словлю сегодня свою удачу. Удачу о двух ногах, с горячей кровью и испуганным сердцем.

А отчего бы мне ее не словить?

Ниже, ниже, ниже, сжимая тугие витки, пока весь наш хоровод не превратился в гудящую хохотом трубу, пляшущую на гибком стебле воронку, с зевом, повернутым к беззвездному небу. Зеленоватой вспышкой блеснуло узкое тело Наэ, он сложил крылья и упал вертикально вниз, призрачным клинком вонзившись в мокрые камни площади. Твердь вздрогнула — и хоровод распался.

Свистнул освобожденный ветер, раскручиваясь сорванной с колков струной, бичом хлестнул по стенам, по крышам, по запертым ставням, стаей птиц поднимая в небо сланец и черепицу. Ахнул выдранный с корнем флюгер, с надсадным треском начали лопаться толстые просмоленные доски, многоголосым воем откликнулись проемы арок, флейтами запели переулки, и сейчас же дождь и снег, и соленое ледяное крошево брызнуло на камень стен будто кровь из ран.

Меня едва не приложило о выступ карниза, я вывернулась в воздухе, задев плечом дребезжащий лист крашеной жести — и металлический прут, на котором он висел, переломился. Молния прошила мутный мрак, я успела прочесть на летящей куда-то вбок вывеске: «У Горгульи».

И засмеялась.

Нет никакой горгульи!

Не увидите меня больше! Некому будет охранять порог вашего убогого заведения, некого будет обстреливать снежками, целя в нос, некому забираться на плечи, колотить пятками по груди, держась за уши и вопя что есть мочи: «Но! Но! Вперед, на врага!», некому садиться на голову, чтобы сожрать тухлую рыбу с ближайшей помойки, некому нагадить тут же на спину, некому любоваться на пьяные драки, некому блевать под ноги, рисовать углем усы, по праздникам вешать венок на шею, класть ладонь на лоб и говорить «будь здорова, подруга!» Некому! Некому! Ищите себе другую каменную куклу, смертные!

Тьфу на вас.

Одна потерянная душа, забывшая себя от страха или отчаяния — и заклятие рассыплется. Одна душа в ночь охоты, всего-навсего одна погибшая душа, а ведь я некогда ловила вас десятками, глупые, трусливые, теряющие волю от одного только свиста крыльев. Вы думаете, заговоры и талисманы уберегут вас? Рябиновый дым отпугнет охотников? Крепкие ставни не пустят нас в дом?

Глупцы! Взгляните только, как летит черепица, обнажая ребра стропил! Взгляните, как разваливаются трубы под напором ветра, послушайте, как в порту трещат давленными орехами ваши хваленые корабли, когда буря разбивает их о волнолом! Небо взбесилось и рычит от ярости, и лупит наотмашь бичами молний, и земля стонет, отверзая холмы и пещеры, и трескаются камни, и деревья, выстоявшие в прошлых схватках, рушатся навзничь, как поверженные в битве ветераны. На юге люди молятся Белому Богу, но с тем же испугом запирают двери; здесь, на севере, смертные надеются на крепость стен и на силу древних знаков — но и тех и других эта ночь пробует на слом. Для тех и для других это испытание страхом, и тот, кто отдаст себя страху — отдаст себя тьме.

Я смеялась, кружась в ледяном шквале. По небу мчались лохматые тучи, на лету ворочаясь и вгрызаясь друг в друга. Молнии то и дело полосовали кипящий мрак, словно это Стурворм хлестал округу ядовитым жалом, и железной россыпью катался по нашим головам гром. В тучах носились крылатые тени, взмывая к грохочущему небу и падая вниз, в кромешные разломы улиц. Низко, по самым кровлям пронесся всадник на безголовой лошади, а за ним летел нетопырь с драконьим хвостом и лицом старика, и в черных лапах его выгнулось судорогой детское тельце.

Я пропустила их и нырнула в узкую трещину переулка. Обледеневшие кучи мусора, стеклистый блеск луж, иней на стенах, и окна, задраенные как корабельные люки.

Пусто. Дальше, дальше, в темный провал арки, в глухой колодец двора, где та же замерзшая грязь и лужи. И так же пусто.

Ладно, тогда к рыбачьим кварталам, там дома похлипче.

Поднялась повыше — и тут же увидела как по соседней улице, спотыкаясь, бежит женщина, простоволосая, в одном мокром нижнем платье, и ветер мотает ее от стены к стене как пьяную.

— Ларо! — кричит она ссаженым голосом, и в голосе том слезы и ужас. — Ларо, маленький! Ларо, вернись к маме!

Нет твоего Ларо, женщина. И тебя скоро не будет.

Я кидаюсь следом, целя так, чтобы сбить ее с ног, но впереди распахивается сизая брешь молнии, выстилая серебром нищую улицу, и гигантская, выше кровель, фигура загораживает проход. Оленьи рога бросают на серебряную мостовую ветвистую чащобную тень.

— Мое! — гремит Герне. — Мое!

Меня кувырком сносит прочь.

Против наймарэ мне не выстоять. Да и надо ли? Найдем другую добычу.

Подо мной замелькали окраины, серые пригороды, а по правую руку в темном провале скал бесновалось море.