Доброе слово - Кузнецова Ярослава. Страница 4

— Вще, вще, башта, квиты, отпушти, я отполжаю.

— Он… мой! — я задыхалась, в горле саднило от крика.

— Твой, твой, — сказала нижняя. — Отпушти.

Остальные три пасти скулили на разные голоса. Вынуть руку оказалось не так-то просто. Зубы у черного были загнуты внутрь, таща руку я располосовала ее чуть ли не до кости. Черный и не подумал злорадствовать, ему здорово досталось: обе нижние пасти были изорваны в клочья, языки болтались бахромой. Освободившись, он быстренько удрал на четвереньках в толпу. Я огляделась свирепо — нет ли еще желающих попробовать моих когтей?

Желающих не оказалось. Зато я встретилась взглядом с человеком — он успел за это время повернуться на бок и приподняться на локте. Встать, что ли, пытался?

Я подползла к нему, не заботясь о ложной гордости: уж очень болело искусанное колено.

— Ну ты… и горазда драться… подруга… — Человек, кряхтя, опустился обратно на подстилку. — Что это… за чучело?

— Это мой брат.

Я оглядела себя. Грудь и живот у меня превратились в мочало, правая рука искромсана.

— Страшно тебе, человек?

— Страшно. Смотреть на тебя страшно… вся в кровище.

— Пусть только попробуют, — я принялась вылизывать раны. — Пусть попробуют у меня мое отнять.

— Это я, что ли, «твое»?

— Ты.

— Зачем я тебе?

— Нужен.

— Именно я?

Я посмотрела на него недовольно. Нет, конечно. На нем свет клином не сошелся. Просто незачем было лапать меня за голову и говорить всякие глупости. Соображать надо, что и кому говоришь! «Будь здорова, подруга!» Будь здорова… Да я твоих правнуков переживу, червь двуногий.

Этот черный ублюдок был частично прав. Человек меня не боится, значит я не могу заполучить его. Но страх не единственный путь. Отчаяние, боль, усталость. Тоска, ненависть, беспросветная хандра. Любая сделка с такими как я. Предательство. Клятвопреступление. Проклятие. Да мало ли…

Семьдесят лет у позорного столба посреди свиного загона. За это время я лишилась половины левого уха и двух пальцев на ноге. Хорошо хоть нос и глаза целы остались. Таково наказание за небольшую провинность. Ну ладно… за большую. За большую провинность. За очень большую. Ладно, я оттрубила свое. Семьдесят лет как один день, а в году — одна ночь передышки. И после этой ночи — опять на тумбу. Но теперь мне был дан шанс выкупить свободу за потерянную душу.

Семьдесят раз, и до того еще семижды семьдесят раз я вылетала на охоту и возвращалась с добычей чаще чем без нее. И только сегодня эта добыча стала ключом к милости Господина.

Вот она лежит, моя добыча, закатив глаза. Еле дышит. Прыгнуть ему на грудь, сорвать повязки, запустить пальцы в рану…

— Куда подкрадываешься, слякоть пятнистая?

Горгулья, похожая на меня как родная сестра, только не свинцово-серая, а полосатая как кошка, шарахнулась назад и зашипела. Я склонилась над человеком, приподняв горбом крылья:

— Пшла прочь! Мое!

— Сама не ест, другим не дает, — тявкнула полосатая, но отступила.

— Воды… — пробормотал человек.

Лицо у него совсем помертвело, глаза провалились, между веками слюдяной полоской поблескивали белки. Отключился. Ну и ладно, болтать меньше будет. Я еще раз огляделась, согнулась колесом и принялась вылизывать живот.

Пропасть, больно-то как…

Вокруг постепенно делалось тише. Мои братья и сестры, вдоволь насытившись и вволю надравшись, один за другим вылетали через пролом в крыше. Кое-кто уносил с собой еще живых, чтобы натешиться с ними дома. Обе жаровни были перевернуты, угли рассыпаны и затоптаны, и только в одной плошке трепыхалось прозрачное пламечко. Горячий дух болезни сменился вонью перегоревшего жира и кислым запахом смерти. Воздух потихоньку остывал.

— Кайрэ.

Я вздрогнула, услышав знакомый голос. Наэ стоял надо мной и улыбался, на губах его смолой блестела кровь, а все тело до кончиков пальцев горело язвящим глаза фосфорным огнем. Пряди волос дождем осыпались на грудь и казались трещинами во льду, и пятна черной крови — выжженными дырами. Он протянул руку.

Я невольно подалась назад.

Нет.

Не отнимай у меня мое, наймарэ. Истинным твоим именем заклинаю…

Иери!

Я уже открыла рот, чтобы произнести его вслух, но пальцы Наэ легонько коснулись плеча.

— Пора, Кайрэ, — сказал он. — Поспеши. Мы уходим.

— Да, — выговорила я через силу. — Да.

Он скользнул по проходу, царапая утоптанную землю концами крыл, иззелена-белой молнией прянул вверх и исчез в проломе.

Запоздало я прижала пальцы к губам. Чуть не вырвалось! Господин разорвал бы меня в клочки, если бы я посмела приказывать его сыну. Все внутри свело от страха. Некоторое время я не могла отдышаться.

А сарай тем временем опустел. Последним кое-как выбрался черный ублюдок, таща за собой уже окоченевшее тело. Трупоед проклятый, чтоб ты подавился.

Вокруг не осталось ни единого живого. Только моя добыча еще дышала. Но и это ненадолго.

Ладно. Пусть отвалят подальше. Еще одной драки… может, и выдержу, но потом долго отлеживаться буду. А сюда, в разгром, никто из наших уже не сунется. Разве только какая-нибудь мелочь безобидная, за объедками с барского стола.

— Подруга…

Очнулся.

— Ну что тебе?

— Воды…

— Обойдешься.

Он повозил головой по тряпью, вздохнул поглубже и раскашлялся. В груди у него хрипело и хлопало.

Человек кашлял, брызгая себе на подбородок розовой пеной, а я сидела и думала — что за хилые твари, эти смертные. Вот этот, например. Ткнули его чем-то острым в грудь — и пожалуйста, человека нет, есть пища для червей. И чего болтал «будь здорова, будь здорова»?.. Себя бы поберег, доброжелатель убогий.

Потом человек лежал, закрыв глаза. Отдыхал. Темные с проседью волосы облепили ему лицо. Пена сохла, пепельной коркой стягивая губы. Больная плоть щедро лучила в ночь напряженный неистовый жар. Я даже видела этот жар — красноватым маревом, ореолом, окутывающим тело. Его дыхание пахло кровью. Человечьей кровью, сладкой, терпкой, пьяной. У меня жгло под языком.

— Темно, — он отдышался и теперь снова смотрел на меня. — Где… эти?

— Ушли.

— А ты?

— А я тебя сторожу. Чтоб не украл никто.

В темных глазах человека дрожало пламя. Он смотрел и смотрел, и я отвела взгляд. Не люблю играть в гляделки, пропасть их побери.

— Я умираю? — спросил человек.

— Да.

— Ты посидишь со мной?

Я не ответила.

Пропасть.

Пропасть.

Поерзала задом по полу, подтянула колени к груди, обняла их. Левое, искусанное, распухло и нудно болело. Болел измочаленный живот. Болела рука. И ухо тоже. Пропасть.

— Подруга, — не унимался человек. — Как звать-то тебя?

— Не твое дело.

— Это… не имя.

— Кайрэ. Кайрэ меня зовут.

— А меня Юго.

— Да знаю я.

— Меня в детстве… обзывали. Юго, Юго, ревет как белуга…

Я фыркнула.

Помолчали.

— А у Юго есть подруга, — пробормотал человек после долгой паузы. — У нее когтей… до черта.

Закрыл глаза и заткнулся, наконец.

Он умер перед рассветом, когда петухи прокричали второй раз. Я, конечно, могла бы его поторопить, да только к этому моменту мне все было едино. Когда он перестал дышать, я натянула одеяло ему на лицо, кое-как поднялась и поковыляла к выходу.

На всплывшее к потолку слабо сияющее пятно я и не взглянула. Еще чего. Сказала только, пнув перевернутую жаровню:

— Пока не рассветет, не вздумай высовываться.

Он не ответил, конечно. Может, и не услышал, а если услышал, то не понял. Впрочем, меня это уже не интересовало. Он сейчас соображает меньше воздушного шарика.

Пропасть.

Все тело затекло и онемело. Ерунда. Теперь я нескоро хоть что-нибудь почувствую.

Буря улеглась, холодный воздух пах снегом и солью. В прорывах туч поблескивали звезды, земля внизу осторожно переводила дыхание. Я летела одна в пустом небе.

Третьих петухов я не услышала, но явственно ощутила перемену в воздухе. Ветер упал, пресекся свободный эфирный поток, будто срезанный ножом. Границы сошлись, беззвучно закрылись двери, оставив после себя только легкую дрожь в тонких слоях. Серединный мир замкнулся словно мыльный пузырь. Где-то за облаками, над краем окоема всходило солнце.