Коронованный наемник (СИ) - "Serpent". Страница 211

Сарн помолчал, а потом так же спокойно ответил, сдерживая леденящую дрожь, пронизывающую его изнутри от этого мудрого и почти ласкового взгляда.

- Ты здорово нижешь речи, брат. Политик, несмотря ни на что. Только я-то не роханский посол. Я знаю, во что верю, и не нужно убеждать меня в том, что верх зовется низом, стоя посреди ненастоящей тропы в мути, сквозь которую за пять ярдов ни балрога не видать.

Леголас прикусил губу, слегка сдвигая брови, а потом тихо проговорил:

- Мне жаль, брат, что мы не понимаем пока друг друга. Но ты слишком дорог мне, чтоб я снова отпустил тебя туда…

С этими словами он рванулся вперед, охватывая Сарна руками и словно пытаясь повалить на землю. Но, уже падая, десятник ощутил, что земля исчезла из-под ног, и его снова засасывает в новую бездонную пустоту.

Там уже не было тропы, тумана и разбегающегося эха голосов. Сарн не успел понять, как под сапогами вновь оказалась опора, но на сей раз вокруг все было иначе. Леголаса уже не было рядом. Десятник был один и стоял по щиколотку в скользкой грязи. Справа простиралось болото. Унылое, неподвижное, затянутое зеленью, из которой там и сям торчали мертвые гниющие коряги. Безлистные деревья склоняли уродливые стволы над трясиной. Черные палки камыша неряшливыми островками замерли в протухшем месиве. Сарн медленно повернул голову влево, и его затрясла крупная дрожь. Слева высился лихолесский замок. Именно такой, каким он живописал его Леголасу несколько минут назад. Полуобвалившиеся башни, пустые мертвые глазницы стрельчатых окон, оскалы выкрошившихся зубцов, черные провалы дверей. А перед замком застыл сухой редкий лес. Голые тонкие ветви костями торчали в серое небо. А на толстых нижних сучьях медленно покачивались тела эльфов… Сотни повешенных, кто за шею, кто за ноги, тихо колыхались на ветвях. Полоскались в пустоте длинные волосы, поблескивая шнурами в височных косах, бессильно висели мертвые руки в тлеющих лоскутах шелка и сукна, пальцы, скрюченные смертной судорогой, все еще были украшены перстнями.

Сарн ощутил, как у него застучали зубы, пот холодными нитями заструился по лицу, нутро свернулось в тугой узел.

- Страшно? – вдруг прошептал кто-то в самое ухо, и десятник вздрогнул, оборачиваясь. Но за спиной никого не было.

- Не бойся, – прошелестел тот же бесплотный голос, – это просто воспоминания, это боязнь потерь, это привязанности… Это твои цепи, твои слабости, твои решетки. Это все просто снаружи. Но ты-то сам прежний. Ты жив, твое тело сильно, а руки свободны. Однако ты не умеешь этого оценить. Ты стоишь тут, умирая от боли и ужаса, хотя можешь отвернуться и уйти, забыв это страшное место. Но ты не умеешь… Я научу тебя. И ты поймешь, что значит жить, свободным от этих оков.

И снова что-то произошло, чего Сарн не успел осознать, и вдруг он очутился посреди поля боя. Какой-то дымящийся бастион возвышался в пыльной дали, сотни тел усеивали истоптанную землю, а он сам, хромая на левую ногу, брел среди трупов. Что-то мучительно болело под лопаткой, погнутая пластина кирасы врезалась в грудь, из-под волос с виска стекало что-то липкое и горячее, а он шагал, останавливаясь и сжимая запястья, касаясь шей, ища и ища биение жизни. Он был юн, изнурен, напуган. Это был его первый бой… Он впервые по-настоящему убивал и впервые мог по-настоящему погибнуть. Он пережил эту битву, и первые два часа его колотила лихорадка радостной эйфории. А сейчас он шел, взглядывая в знакомые мертвые лица, и к горлу подступали слезы, и собственная жизнь уже казалась ничтожной и бесполезной.

А потом он нашел тело Эльятара. Насмешливого, невозмутимого воина, что обучал фехтованию его, Леголаса и многих других новобранцев. Он был мальчишкам почти отцом. Его похвалы были бесценны, а ругань необидна. Он казался неуязвимым, умеющим отбить любой удар, шутя уклонялся от клинков и стрел. А сейчас лежал, бестрепетно глядя в небо серыми глазами, и кровь уже запеклась на разрубленной кирасе. И Сарн рухнул на колени, а стоящий в горле камень прорвался неистовыми слезами. Юный эльф впервые постиг смерть. Кто-то поднимал его на ноги, кто-то отводил от тела наставника, а он рвался из крепких рук, захлебываясь своим первым настоящим горем. Слезы душили, раздирали горло, жгли глаза, а где-то прямо в голове родился тот же бестелесный голос:

- Горе… Ты познал много потерь. Ты научился с ними жить. Но ты не забыл. Ты несешь на себе бремя этих утрат, ты ведешь за собой вереницу призраков. Ведь таковы эльфы. Им не дано благословение забвения. Несчастные, обреченные на вечную память страдальцы… А ведь бывает и иначе. Совсем иначе...

И Сарн почувствовал, как сжимающее грудь кольцо разомкнулось, и боль отступила, сменяясь радостным предвкушением. Завтра снова будет бой… Все они мертвы, бедолаги-неудачники, и уже не смогут им насладиться. Но он-то жив. Он оказался сильнее. И вся радость завтрашнего дня принадлежит ему.

Эльф резко выдохнул, словно просыпаясь, но поле боя уже исчезло. Полутемный коридор освещал одинокий факел, а перед ним стояла хрупкая фигурка в палевом платье. Нильме…

- Сарн, ты сердишься? Ну прости… – чуть кокетливо, но с отчетливой ноткой вины прошептала она, накручивая на палец длинный шелковистый локон, – я всегда хотела жить в Лотлориэне. Мне так надоели наши чащи… Ты же знаешь, я и на королевскую охоту боюсь выезжать, мне вечно мерещатся всякие опасности. Надо мной даже сестры смеются…

- Только две недели назад ты танцевала со мной весь праздник, – хмурым шепотом ответил кавалерист, – а сегодня оказывается, что ты невеста… Это не слишком честно, Нильме.

- Сарн, – девица улыбнулась, но и улыбка вышла жалкой, – я виновата, ты прав… Было скверно морочить тебе голову. Но ты… Мне льстило твое внимание… И подруги так завидовали мне, когда после турнира ты положил свой шлем у моих ног. Это был совсем как в книгах… Но потом я встретила… его, и все как-то случилось само собой… Сарн, прости…

Она еще что-то лепетала, уже без всякого кокетства, едва не плача, а эльф вдруг ощутил, как его затапливает необузданный вихрь какой-то чудовищной страсти, требующей немедленного утоления. Ненависть, обида, желание… А голос уже шелестел возле уха:

- Почему ты просто сносишь это? Твои чувства принесли в жертву девичьему тщеславию, а ты сейчас безропотно поклонишься, уйдешь и всю ночь будешь пылать от не перегоревшей нежности и уязвленного самолюбия. Ты выбрал ее, сам выбрал. Так бери, чего же ты стоишь? Но нет, эльфы не таковы. Они сносят пощечины женских ладоней и уходят молча страдать, добавляя новые камни к грузу своих потерь и несчастий. Возьми эту девку, болван. Она сама дразнила тебя, значит – она твоя. А после уже никто не посмеет делать из тебя игрушку. Бери, Сарн. Бери. Она не будет против… Ведь ты ее хочешь, значит, это твое право…

Эльфу показалось, что в коридоре не хватает воздуха. Багровый дым заклубился перед глазами, лишая разума и выпуская на волю незнакомые, неведомые прежде инстинкты. И Сарн рванулся к Нильме, обрушиваясь на ее миниатюрное тело и прижимая ее к полу. Он лишь краем разума отвлеченно осознавал, как срывает с себя камзол, как трещит в его сильных руках палевый муслин девичьего платья, как он жадно впивается губами в податливую плоть, девушка кричит, а нежные руки наперекор этим лицемерным крикам ласкают его обнаженные плечи, и девственное тело бесстыдно и нетерпеливо изгибается ему навстречу…

…Резкая боль ворвалась в затопленный безумием мозг, и Сарн очнулся. Отер кровь с прокушенной губы и встряхнул головой. Что это было? Неужели это был он… И хуже всего, неужели ему это нравилось?..

- Да, тебе это понравилось, – ответил голос, на сей раз совершенно материальный. Сарн огляделся, все еще ощущая, как неистово колотится сердце. На замшелой коряге у края болота сидел Леголас, глядя на друга сумрачно и встревоженно.

- Ну же, брат, постарайся успокоиться. Тебе сейчас страшно, гадко, невыносимо. Но рождение – это всегда боль, кровь, слизь и прочая мерзость. Что говорить о перерождении. Не так легко разрушить бастионы вековых крепостей. Дай себе время. Ты поймешь, какими несчастными, уязвимыми, беспомощными делает нас эльфийская суть. Тысячелетия назад кто-то придумал честь, совесть и прочие звучные слова, чтоб лишить нас права на выбор, заключить в рамки, посадить на цепь. А вдобавок нас прокляли еще и вечной жизнью вкупе с вечной памятью. Мы не можем брать то, что хотим, не можем карать тех, кто слабее нас, как бы страшно они нас не обидели, не можем бестрепетно идти вперед, утратив тех, кого судьба, часто не спросив нас, пихнула нам под локоть, а потом взяла назад. Мы не смеем, не можем, не должны. И все это время мы помним, помним и помним. Мы – раса проклятых, осмеянных болванов, пляшущих на нитках кем-то выдуманных принципов. И как только ты перережешь эти нитки, ты поймешь, что ты не марионетка, которая без них рухнет на пыльную сцену. Ты сильный и свободный, а нити эти лишь впиваются в твою плоть, напоминая тебе о твоем кукловоде и заставляя почитать его Всевышним, Единым и непогрешимым.