Проклятие Вальгелля. Хроники времен Основания (СИ) - Семенова Вера Валерьевна. Страница 10

Гвендолен снова опустила голову, чтобы скрыться за распущенными кудрями.

— Не хочется разочаровывать тебя, Кэс, — пробормотала она, — но вовсе не твой светлый образ побуждает меня остаться.

— Я знаю, чей! — выкрикнула Марилэйн, поднимаясь на ноги. — Я видела, как ты на него уставилась во время Конклава! Ты стоишь на краю пропасти, Гвендолен Антарей.

— Это правда? — медленно спросил Кэссельранд, и теперь уже все остальные невольно отвернулись, не в силах выдержать его взгляда. Зато Гвендолен перестала ерзать на подоконнике, подняла лицо и обвела всех неожиданно ясным взглядом.

— Ты слишком увлеклась чужими взглядами, Лэйни. Наверно, из-за этого переврала половину речей на Конклаве. Не напрасно у бедняги губернатора было такое растерянное лицо — он, похоже, не улавливал смысла того, что ты говоришь.

— Это правда? — повторил Кэс, останавливая жестом открывшую рот Марилэйн.

— То, что Лэйни предпочитает внимательный осмотр присутствующих своим прямым обязанностям? Так она вроде сама только что призналась. По-моему, она говорила о чьих-то взглядах для отвода глаз, дабы убедить нас, что рассматривала всех исключительно выше пояса.

— Не морочь мне голову! Ты прекрасно понимаешь, о чем я спрашиваю.

Гвендолен чуть пожала плечами. Беспокойство, терзавшее ее все утро, внезапно ушло, словно она наконец-то сделала выбор.

— Прости, Кэс, — сказала она тихо и твердо, оставив издевательскую интонацию. — Но я не понимаю.

— Тогда зачем ты остаешься в Тарре?

— Мне нравится здесь летать. Луна очень красивая.

— И ради прекрасного полета ты готова побираться или торговать собой? Ты помнишь, надеюсь, что тебя исключили из таррской гильдии?

Гвендолен еле слышно вздохнула и прислонилась к косяку окна. На фоне бьющих в комнату солнечных лучей ее профиль казался совсем черным и производил странное впечатление — вздернутый носик и припухшие как у ребенка губы, также совсем по-детски упрямо сжатые.

— Не сомневаюсь, что размышляя о моем будущем, ты разумно оценивал мои возможности и хотел только добра, — сказала она по-прежнему ядовито. — Но я, к сожалению, несколько поторопилась, и нашла гораздо более грязное и недостойное занятие.

— И какое же?

— Переписчицей в канцелярии Герминарда. Очень удобно списывать бумаги концессии с эбрского сразу на круаханский. Перспектива двойной экономии — и бумаги, и лишней должности толмача. Только это могло раскрыть тот кошелек, что болтается в груди здешнего казначея вместо души.

— То есть ты давно все решила?

— Почему давно? Два дня назад.

Кэссельранд медленно поднялся с кресла. При дневном освещении было особенно хорошо видно, что одно плечо у него заметно выше другого, и движения скованы.

— Выйдите все, — сказал он глухо. — Мне надо поговорить с Гвен.

— О, наконец-то ты понял, кто единственный настоящий собеседник, достойный твоего уровня, — хмыкнула Гвендолен, устраиваясь поудобнее…

— Помолчи, пожалуйста. Я хочу, чтобы ты постаралась прямо ответить на мои вопросы. Ты помнишь, как пять лет назад ты впервые появилась в Тарре — только что назначенная в гильдию, оторванная от матери, запуганная и несчастная?

— Относительно.

— Как в течение года ты плакала, а потом выбрала ту издевательскую манеру, которой ты так гордишься — ты помнишь, кто не позволил в первый раз вышвырнуть тебя из гильдии? Кто терпел твои отвратительные выходки? Кто понимал, что это просто твой способ защиты от несправедливости, что ты видишь вокруг?

— Я помню.

— Ты помнишь, кто учил тебя? Кто посвящал тебя в круаханские обычаи, кто пересказывал все легенды?

— Да.

— То есть ты еще не отвыкла помнить добро? Ты помнишь, кто старался заменить тебе отца, кто всегда выделял тебя из всей толпы крылатых девчонок, толкавшихся у него в доме?

— Да… Кэс.

— Ответь мне, как его зовут?

— Я… — Гвендолен разомкнула губы. На ее лицо внезапно набежала тень, в комнату вступил сумрак, как будто облако накрыло царящее в саду солнце. — Зачем это тебе?

— Не беспокойся, я палец о палец не ударю для защиты своих женщин. Я всего лишь подстерегу его на темной улице и всажу в спину болт из арбалета.

— Ты знаешь, что любому из нас очень несложно закончить свою жизнь. Просто сложить крылья на большой высоте, — Гвен ненадолго отвернулась от окна, и ее глаза сверкнули. — Ты этого добиваешься?

— Гвендолен, девочка моя… Если мои слова хоть что-то для тебя значат… Уезжай скорее, пока еще не поздно. Пока проклятие Вальгелля только коснулось тебя, ты еще можешь вырваться. Беги, я тебя умоляю.

— Ты преувеличиваешь, Кэс, — Гвендолен снова отвернулась, передернув плечами. Кэссельранд не видел ее лица, иначе ему стало бы еще более горько от задумчивой улыбки, медленно возникающей на ее губах. — Разве это проклятие… если… если о нем думать так сладко?

— Ты знаешь, — Кэс сжал рукой спинку кресла, — как я стал главой Гильдии в Тарре? Как у нас появился этот дом, хотя бы немного золота и поэтому с нами стала несколько считаться городская канцелярия?

— Мне кто-то рассказывал, — пробормотала Гвендолен без особого желания продолжать разговор.

— Мне тогда было все равно, жить или умереть, потому что моя невеста ушла вслед за человеком-мужчиной, так же как сейчас ты собираешься уйти. В Тарре тогда жил барон Шандер, богатый ровно настолько, насколько безумный в своем увлечении странными медицинскими опытами. В здешней больнице до сих пор пользуются многими его методами — одни убивают людей, другие спасают, но все они без исключения мучительны для пациентов. Я сам предложил ему операцию по превращению крылатого в обычного человека. И он попросил за это баснословную сумму золотом.

Так вот послушай меня, Гвендолен. Нет, ты посмотри на меня! Не смей отворачиваться! Даже когда они ковырялись у меня в спине ножами — а одурманивающего зелья мне специально не дали, чтобы наблюдать за моей настоящей реакцией — и потом, когда я в лихорадке лежал на мокрых от своей крови простынях, — он наклонился совсем близко, глядя в ее потемневшие глаза, — даже тогда я не испытывал такой боли, как сейчас.

Гвен отложила в сторону перо и, захватив щепотку песка из стоящего перед ней блюдца, аккуратно присыпала законченную страницу, чтобы чернила быстрее высохли. В длинном узком зале, снизу залитом светом бесчисленных свечей, горящих на столах сидящих в ряд чиновников канцелярии, а под потолком темном и закопченном, стоял ровный тихий гул и бесконечный скрип пера по бумаге.

У нее давно затекла спина, отчаянно чесались стиснутые под плащом крылья и болел локоть, упирающийся о жесткий край стола. Но Гвен не особенно обращала на это внимание. Если бы ее крылатым подругам, уехавшим пару недель назад, рассказали, что их отчаянная Гвендолен по десять-двенадцать часов проводя за бесконечным переписыванием бумаг, не пытается изорвать их в клочья и бросить в лицо первому попавшемуся чиновнику, они всерьез усомнились бы или в правдивости рассказчика, или в устойчивости мироздания. Но Гвен действительно не тяготилась своим положением, напротив, находила в нем ранее не испытываемое удовольствие. Здесь никто не таращил на нее глаза, не поджимал с презрением губы, не кидался камнями и прочими приятными предметами. Здесь все одинаково не замечали друг друга, погруженные в бесконечную бумажную работу, и не делали исключения для высокой, чуть горбившейся девушки, носящей очки в толстой темной оправе, волосы стянутыми в узел на затылке и не снимавшей плащ из плотной ткани даже когда лучи жаркого летнего солнца падали ей на спину через открытое окно. Соседи — щуплый лысеющий счетовод, не поднимавший головы от столбцов цифр и толстый хромой переписчик — даже не знали, как ее зовут. С утра приходил красноглазый начальник канцелярии, удивительно похожий на мышь своей вытянутой мордочкой и белесыми бровями, вываливал на ее стол гору свитков, а вечером забирал их обратно, не говоря ни слова. Во второй день работы Гвендолен в середине дня пересекла свой длинный зал, толкнула дверь канцелярии и голосом таким же скучным, как ее новый облик, сказала, что работа у нее закончилась, и пусть ей принесут еще. Мышеподобный канцелярист пошевелил носом, но опять-таки ничего не произнес. Правда, с тех пор он приносил ей ровно столько свитков, сколько она могла переписать — то есть почти в два раза больше, чем у соседей. Но те не выказывали ни малейших признаков каких-либо чувств — ни зависти, ни одобрения, ни раздражения нельзя было прочесть в их монотонно скользящих по бумаге глазах с припухшими веками.