Странствия Шута (ЛП) - Хобб Робин. Страница 57

Когда они нашли её, они перестали убивать. Им нужна была только она. И ещё другая.

Я старался не выглядеть слишком заинтересованным. Я встал и вернулся в холодильную комнату. Я принес еще сыра. Я сел за стол, отломил внушительный кусок и положил его перед котом. Он посмотрел на него, а потом на меня.

Они взяли женщину.

Леди Шун?

Я не обращаю внимания на человеческие имена, но возможно.

Он наклонился, чтобы поесть сыра.

— Девочка, которая обещала тебе рыбу и сосиски… они ранили её?

Он доел кусок сыра, сел и внезапно решил почистить когти на передних лапах. Я ждал. Затем он посмотрел на меня.

Однажды я её поцарапал. Сильно. Она приняла это. - Он взялся за оставшийся сыр. - Она боится не боли.

Я не знал, должно было это меня утешить или напугать. Я оставил его доедать и вернулся в кабинет. Мальчик не шелохнулся, когда я добавил в огонь последние дрова. Со вздохом я взял мокрый плащ Чейда и фонарик, который раньше забрал у слуги. Я зажёг его и спустился вниз по коридору.

Моей целью было принести еще дров, но когда я вышел в ясную ночь, мой разум прояснился. Холод пробрал меня, и вялость, окутывавшая мой мозг, уменьшилась до чисто физического дискомфорта. Я прошёл к руинам сгоревших конюшен. По пути я пересек дорогу перед Ивовым Лесом. Недавно выпал снег. Следов не осталось. Я описывал широкие круги вокруг конюшен, а затем между конюшнями и домом в поисках следов саней. Но свежий снег замел все следы, оставив только небольшие углубления. Следы беглецов были неотличимы от следов карет и телег нашего хозяйства. В темноте я прошёл до дороги в сторону Ив. Где-то здесь ранили Пера и схватили Пчелку. Но я не увидел ничего, что говорило бы о любом из этих событий. Я нашёл следы моей лошади и Сидвелла. Больше никаких. Много дней никого не было на этой дороге. Снег и ветер сгладили все отметины налетчиков так же тщательно, как их магия — воспоминания моих людей о том дне.

Какое-то время я стоял, глядя в темноту, и ветер пробирал меня до костей. Куда и зачем они забрали моего ребёнка? Какой смысл быть принцем, если ты беспомощен как любой бедный бастард?

Я повернулся и медленно пошёл в сторону поместья, с чувством, что иду навстречу холодному ледяному шторму. Я не хотел туда. С каждым шагом я чувствовал себя всё более разбитым. Медленно я подошёл к кипе дров и набрал за пояс плаща столько, чтобы хватило на ночь. Я еле волочил ноги, поднимаясь по лестнице собственного дома.

   Глава двенадцатая. Шайсим

Кориа, первый Служитель, написал о своем Белом Пророке следующее: «Он не был первым, кто пришел, как не будет и последним. Ибо каждому поколению дается один, который ходит среди нас и, в силу

своей способности видеть все возможности

Таким образом, Кориа стал первым, кто назвал себя Служителем. Некоторые полагают, что он также был Изменяющим Тэрубата. Что касается данного предположения, то записи того дня настолько отрывочны, что Служитель считает его безосновательным.

И в противоположность многим Служителям до меня, записывавших поступки Белого Пророка их дней, я прямо изложу свою мысль, за что меня некоторые могут упрекнуть. Должен ли быть лишь один? И если это действительно так, кому следует решать, кто из всех тех бледнолицых с бесцветными глазами, приходящих к нам, на самом деле Белый Пророк? И в какой именно момент, скажите на милость, «поколение» начинается и заканчивается?

Я задаю эти вопросы не для того, чтобы посеять смуту или заронить сомнение, но лишь для того, чтобы признать, что мы, Служители, смотрим широко открытыми глазами так же, как и Белые Пророки, которым служим. Давайте признаем, что существует множество вариантов будущего. На бесчисленных перекрестках будущее становится прошлым, и бесконечное число возможностей умирает так же, как и рождается.

Итак, давайте больше не будем называть бледное дитя Шэйса, Тот, кто является Единственным, как звали его ранее на самом древнем языке. Давайте будем называть его Шайсим, Тот, кто может быть Единственным.

Давайте больше не будем слепы к нашему видению. Признаем же, что когда Служители выбирают Шэйсу, как мы должны, тогда мы предопределяем судьбу мира.

Служитель Кечуа, из 41 Строки

Мы продолжали путь.

Их группа была больше, чем я думала. Около двадцати солдат и последователи Двалии, примерно столько же. Я ехала в больших санях, которые следовали за двумя поменьше, нагруженными продовольствием. Солдаты и последователи Двалии ехали  верхом. Мы путешествовали по большей части по ночам. Ехали не быстро, так как избегали королевских трактов, вместо этого пересекая пастбища и следуя блуждающими сельскими дорогами. Кажется, мы обогнули лес и прошли через незаселенные земли, сторонясь усадеб, которые я мельком замечала. Темнота и холод вкупе с мерной глухой тряской шедшей рысью упряжки заполняли мои чувства. Временами упряжка тащила нас через нехоженый снег, прорезая его полозьями и оставляя кусками позади.

Я все время мерзла, даже когда была плотно закутана в меха и одежды. Когда в течение дня они ставили палатки и говорили мне поспать, мне было так холодно, что я не могла расслабить ни одну мышцу. И все же холод, который я ощущала, не имел ничего общего с моим телом. Думаю, это был тот же холод, который обездвижил Шун. Она все еще была словно лед, покрывающий озеро. Даже когда она двигалась, то ходила как застывший труп. Она не говорила ни слова и едва ухаживала за собой. Одна из девушек Двалии взяла на себя заботу закутать Шун в тяжелую белую меховую накидку. Та же девушка, Одесса, давала ей в руки еду или ставила кружку с горячим супом между ее ладоней. Тогда Шун порой ела, а порой – сидела с кружкой в руках до тех пор, пока горячий суп не становился холодным и противным. Тогда Одесса забирала кружку и выливала ее содержимое обратно в общий котел. А Шун, холодная и опустошенная, ползла по одеялам и мехам обратно в дальний угол палатки.

У Одессы были длинные темные тонкие волосы, испещренная пятнами бледная кожа и глаза цвета прокисшего молока. Один ее глаз свободно блуждал в глазной впадине. Нижняя губа отвисла. Мне было тяжело смотреть на нее. Она выглядела больной, но двигалась так, будто была здорова и полна сил. Она тихо напевала, когда ее белая лошадь шла рядом с нашими санями, и иногда по ночам громко смеялась вместе со своими спутниками. И все же в ней было что-то неправильное, будто она была рождена лишь наполовину завершенной. Я старалась не разглядывать ее. Казалось, когда бы я ни оборачивалась к ней, ее блуждающий глаз уже пристально смотрел на меня.

Днем мы располагались лагерем в лесу, обычно довольно далеко от дороги. Даже в самые темные ночи, когда валил снег и дул ветер, упряжки и верховые продолжали двигаться вперед. Один из бледнолицых был всегда впереди, и все остальные беспрекословно следовали за ним. Ослабевшая часть моего разума предположила, что они путали следы, возвращаясь по ним туда, откуда пришли. Я начала было размышлять, откуда они приехали, но мои мысли были такими же густыми, как холодная каша.

Белое. Вокруг было так много белого. Мы путешествовали по миру, окутанному белым. Снег шел практически каждый день, смягчая и сглаживая поверхность земли. Когда дул ветер, он лепил из снега курганы, бледные, как лица последователей Двалии. Их палатки были белыми, многие из их одежд и одеял тоже, и туманы, которые, казалось, вздымались и расцветали вокруг нас, пока мы шли, тоже белели. Их лошади были белыми и туманно серыми. Мои глаза постоянно уставали. Необходимо было вглядываться, чтобы выделить людей из общей белизны ледяного мира.