Пенталогия «Хвак» - Санчес О. "О'Санчес". Страница 121

Самое главное, самое первое, самое такое нахлынуло, от чего в груди никаких иных стремлений, кроме как подбежать, сграбастать обоих, жену и сына…

Но — нет.

Первым, чеканя шаг, на самой середине огромного двора, в сопровождении герольда и трубачей, подошел к его светлости главный страж Гнезда, приравненный должностью к полковнику боевого полка, дворянин и старый воин Дуги Заика, доложил со всей стати военную обстановку по Гнезду, отдал все предусмотренные замковым ритуалом знаки воинской почести — оба сенешаля чуть сзади Хоггроги навытяжку стоят, как положено… Опять запели трубы, торжественно и радостно оповещая мир, что повелитель удела вновь принял на себя все бразды правления. Вот теперь можно и радоваться!

— Ваша светлость Тури, птерчики мои маленькие!

— Хогги!

— Почему ты плачешь? Что случилось?

— Нет, это я так, от радости. А остальные где?

— Я им позже прибыть велел, другим путем следовать. А он почему плачет? Давно?

— Нет, это он только что. Родного отца услышал и разволновался. Но он уже улыбаться умеет.

— Да ты что???

— Честно. Я сама вчера увидела. Он сегодня же и батюшке улыбнется! Но что же мы тут стоим, Хогги, пойдем в покои? И кормить его пора. Нет! Не надо, я сама понесу!.. Ладно, Хогги? Просто я боюсь, что у тебя кольчуга холодная.

Когда тебе одиноко и сумрачно, когда истерзали тебя разлука с любимым человеком и пустота бытия, кажется, что всех слов мира не хватит — заполнить ими эту подлую, к счастью, оставшуюся позади яму из ничего. Но — вот она встреча! — А язык мелет какие-то глупости невзрачные. Ты начинаешь выговариваться и спешишь рассказывать, но вдруг понимаешь, что все уже вынуто и скомкано, и рассказано некстати. Куда бы лучше просто молчать, обнимая друг друга, улыбаться своим и общим мыслям, которые, даже не будучи высказаны — совершенно прозрачны вам обоим. Но так ведь и молчать страшно: закроешь глаза на миг, откроешь — и общая тишина вдруг обернется в кошмарную прежнюю, в тишину одиночества!.. На вторую ночь все-таки гораздо легче и бесстрашнее молчать и зажмуриваться.

— Спишь, Хогги?

— Нет. Я гадаю: улыбнулся он, или мне это показалось?

— Я не видела, не успела добежать и посмотреть! Наверное, улыбнулся, ему пора уже это делать. Хогги, а кто будет ему оберег сердечный закладывать?

— Ну… как — кто? Этот твой отец Скатис и отец Улинес. За матушкой я уже послал. Ты же не против, чтобы и матушкин жрец участвовал?

Тури покачала в темноте головой, но Хоггроги правильно понял ее молчание.

— Хогги… Ты знаешь, ведь этот оберег, что ты привез, он очень странный.

— Странный? Чем это?

— От него исходит какая-то необычная… какое-то необычное дуновение. Как магия. Но не магия. Ты не чувствовал?

— Нет. А где он?

Хоггроги встал, сам зажег маленький светильник от жаровни, осмотрел внимательно золотой оберег, потряс его осторожно, даже к уху прижал…

— Не чувствуешь? А я ощущаю. Это и не магия, а какая-то сила. Я не воспринимаю в ней ничего дурного, но она так… велика… всепроникающа…

— Ну, так ведь не зря жрецы старались, да государыня от себя добавляла!

— Наверное, да. Хотя… А ты правду говоришь, что государыня пожаловала мне привет и улыбку? Или только пресветлой матушке твоей, маркизе Эрриси?

— Обеим, я же сказал! И подарки от нее, но подарки — это уже завтра, на большом семейном кругу.

— Боги! Вот почему я немедленно не могу похвастаться в своем межсоседском кругу милостью монаршей особы!?

— Мне пока похвастайся, я вытерплю. Явится повод — и соседей созовем, успеется.

— Перед тобою нелюбопытно и невыгодно хвастаться, тебя государыня матушка лично обнимала, да еще от государя спасала… Хогги… Скажи честно: в этом правда беды не будет? Он не…

— Государь милостив, к тому же у меня война почти на носу. Впоследствии, вполне возможно, что Его Величество намнет мне шею, но сначала я должен оказаться в столице, явиться под грозовое око его, а до этого пока далеко!

— Хогги… и еще…

— Ну, чего — еще? Опять наговаривают на тебя матушке?

— О, нет, я совсем о другом. Я о тебе. Ты какой-то не такой стал, я еще с прошлой ночи заметила.

— Что значит — не такой? Какой был — такой и остался. Просто соскучился.

— Не-е-тушки! От тебя тоже какое-то странное сияние идет. Очень странное. Словно… словно… будто ты в чем-то светлом искупался. Как будто в тебе какая-то радость поселилась. Я и сама не вполне понимаю, что я такое мелю и что под этим подразумеваю… Ты ничего не можешь рассказать мне… развеять или объяснить?

Хоггроги поколебался несколько мгновений — стоит ли сказать о странном утреннем ощущении сна и радости от него, решил, что не стоит, рановато. Но удивился — насколько могут быть чутки и чувствительны женщины. Мужчины — они попроще, погрубее.

— Вот я сейчас как выйду на задние дворы, да как пройду к казармам, да как возьму за уши Рокари, дружинника моего главного, да как стукну его лбом в пустую винную бочку! А потом тем же и об то же — сотника той сотни, а потом десятника того десятка, откуда сей певучий горлодер прорезался! А самого певуна велю в бочку забить и с донжона сбросить!

— Хогги, Тори наш не оттого заплакал, а просто его надобно перепеленать. Ты же им сам разрешил гульбу до утра, сам же хвалил, что они так стремительно добрались.

— Ничего себе — стремительно! На сутки с лишним после нас, почти полутора суток.

— Но ты их хвалил именно за это. И вино им, в честь скорого прибытия, по твоему сверхщедрому приказу выкатывали. Хочешь, я неслышимость на спальню наброшу, никто до утра не побеспокоит? Это всего лишь одно заклинание в несколько слов?

— Ни за что. Воин ни при каких обстоятельствах не должен добровольно лишать себя слуха, разума, чутья и зрения.

— И выдержки, Хогги. Видишь, я еще от моего батюшки помню все воинские заветы и наставления. Завтра накажешь, найдешь с утра и велишь наказать.

— Завтра я Рокари выволочку дам, этих-то дуроломов на холодную голову не за что наказывать, но сенешаль должен быть умен и предусмотрителен, за них, вместо них и на все случаи жизни.

— Так ты решил Рокари назначить? Или Марони?

— Видно будет. Может, и Рокари. Или Марони.

— Вот и хорошо. Спи, дорогой, и мы с его сиятельством тоже сейчас уснем.

Большой семейный круг, о котором упомянул Хоггроги, был одновременно и обширен, и невелик. Невелик — потому что из кровных родственников присутствовали четверо: маркиз Хоггроги Солнышко, его жена, его сын и его мать. У маркизов не было по мужской линии ни братьев ни сестер, ни племянников, ни дядей с тетями, а по женской линии — и не предусмотрено, ибо не принято среди имперской знати считаться меж собою родственниками по матери. Зато множество близкого — не по крови, а по духу и положению — народа входило в семейный круг, имея на это полное право.

Во-первых — ближайшие сподвижники маркиза Хоггроги, Марони Горто и Рокари Бегга. Во-вторых, полковники и тысячники двух десятков полков, Дуги Заика, военный хранитель Гнезда, и сотники личной дружины. Пажи и дворяне Дома маркизов, фрейлины и свита ее светлости маркизы Эрриси, фрейлины и свита ее светлости маркизы Тури, полтора десятка жрецов, во главе с духовниками обеих пресветлых маркиз… А также дворецкие, ключники, кравчие, птерничие, конюшие, горульные, и просто домашняя челядь.

Таким образом, огромный главный зал в чертогах Гнезда, освобожденный от мебели и гобеленовых перегородок, был полон.

Накануне ночью оба жреца, отец Улинес и отец Скатис, под бдительнейшим присмотром обеих маркиз, провели над маленьким Веттори, его сиятельством маркизом Короны, церемонию «оберег сердца»: нарочно предназначенным для этого колдовством погрузили в его грудь крохотный золотой оберег, с тем, чтобы через пятнадцать с лишним лет он выскочил из сердца и открыл своему обладателю тайну божественного покровительства. Что именно там внутри, какие слова, чье покровительство — не знал даже Хоггроги, даже государыня.