Логово Костей - Фарланд Дэвид. Страница 82

Он установил только одно правило. Он отвергал злых и бессовестных. Он чувствовал, что это справедливо. Ибо человек может родиться глупым, или слабым, или уродливым и удача может отвернуться от самых предусмотрительных, но за свой характер человек должен нести ответственность. Иначе мы придем к анархии.

Тогда пусть они несут ответственность и за свою слабость, шептал тот же голос. Но наказывай их за их собственные прегрешения по той мерке, какую они заслужили, не позволяй твоему гневу становиться судьей.

Габорн остановился на этой мысли.

Он чувствовал себя дураком. Он причинил боль и горе Духу Земли и утратил способность предупреждать своих Избранных об опасности. Из-за его, Габорна, слабости сегодня ночью в Каррисе будут погибать женщины и лети.

Кто накажет меня за мою глупость, думал Габорн.

Он знал ответ. Люди умрут, а он останется жить, это и будет его наказанием.

А вдруг он может сделать что-то еще?

Эрден Геборен сказал, мол, он должен любить жестоких и коварных, стараться помочь им даже тогда, когда они ослеплены похотью и жадностью и не понимают сами, чего хотят.

Что-то тут было не так. Габорн всегда поражался тому, как Йом умела переводить. Когда Эрден Геборен писал свою книгу, он часто с трудом подбирал слова, перечеркивал одно, вставлял другое — только для того, чтобы и его тоже зачеркнуть. Казалось, его язык был бессилен подобрать точные слова, чтобы описать его впечатления от Светлейших.

Что он подразумевал под словами «любить жестоких»? Как можно любить жестокого человека, не полюбив при этом саму жестокость? Разве что «любить» было не чувством, но определением. Быть может, любить другого означало стараться расширить его горизонт, помочь ему стать лучше, даже если сам он этого не хочет.

Габорн бежал вниз по туннелю ничего не видя, руководствуясь только инстинктом. Казалось, крабы-слепцы и другие хищники застыли от страха. В полу зияли большие дыры — здесь кервели, крошечные насекомые, съели камень. С потолка свешивались каменные деревья с нелепо перекрученными ветвями.

Краем глаза он заметил светлое пятно около свода туннеля.

Он взглянул наверх, и сияние исчезло. Это иллюзия, подумал Габорн, отблеск моего опала.

Он вспомнил, что ему однажды сказал его дед. «Доброта — она как камень, брошенный в тихий пруд. От нее будто расходятся во все стороны круги, она захватывает все вокруг себя, и со временем она возвращается к своему источнику. Ты здороваешься с человеком, хвалишь его работу — и его день становится светлее. Он, в свою очередь, дарит свет тем, кто его окружает, и вскоре весь город улыбается, и кажется, будто незнакомые тебе люди рады тебя видеть. Вот так работает доброта. И зло так же».

Эрден Геборен назвал локус тенью, тьмой, которая, как туман, распространяется все дальше, стараясь коснуться всех вокруг.

А может ли локус быть хорошим? Есть ли в мире существа, сотканные из света, которые действуют так же?

И вдруг, словно удар, его поразило новое знание. Оно пришло так внезапно, словно кто-то прокричал слово или вспомнилось что-то, известное ему, но давно забытое. Теперь же оно вернулось, словно кто-то рядом с ним произнес эти слова.

— Да, есть, и это Всеславные, — повторил голос.

Он снова увидел странное пятно света, мерцающее наверху. Оно имело форму огромной птицы, вроде чайки с распростертыми крыльями, в полной тишине описывающей круги над его головой.

— Я не один, — прошептал Габорн в своем сердце. — Правда?

— Правда, — ответил голос. — Я рядом с тобой.

Габорна охватило счастливое чувство уверенности. Теперь он знал, почему Хозяйка атаковала его. Она тоже почувствовала присутствие Всеславных.

— Можешь ли ты помочь мне? — спросил Габорн. Он не знал, почему он спросил. Он почувствовал, что зря это сделал. Он обещал своему народу защиту, и его собственная слабость привела к тому, что его обещание оказалось ложью. Он принял помощь Посвященных — лишь для того, чтобы увидеть, как они погибают. По его вине больше людей погибло, чем спаслось.

— Возможно, если ты достаточно сильно жаждешь этого, — прошептал голос.

— Достаточно сильно, — ответил Габорн.

Внезапно сияние над ним вспыхнуло, раскалилось добела. Свет слепил его, и Габорн закрыл глаза руками, но все же чувствовал жар. Теперь он ничего не видел, но чувствовал мудрость и силу; до этого момента он не мог себе представить, что их может быть так много.

Свет ослепил его. Все кости в его теле содрогались, словно подчиняясь какому-то неведомому ритму. А свет становился все яростнее.

Тени сбежали из туннеля, и Габорн отнял руки от лица, надеясь хоть мимолетно увидеть Всеславного. Но даже если это создание обладало телом, Габорн его не увидел. Это было только неописуемое сияние, ослепительнее полуденного солнца, и Габорн почувствовал, что в любой момент он может растаять или взорваться.

А затем свет пронзил его насквозь. Это было так, будто огненное копье вонзилось ему в сердце, копье, которое выжгло все бывшее в нем зло. Теперь каждый волосок на его коже был полон энергии, а каждая пора источала свет.

Вещи, которых он раньше никогда не мог понять, теперь стали совершенно ясны и понятны — отношения между добром и злом; между людьми, локи и Всеславными.

Пылающий в нем свет был невыносим.

— Я умираю! — воскликнул Габорн в страхе.

Свет начал таять так же безмолвно, как до этого наполнил помещение. Тени начали расти и удлиняться. В туннеле стало темно, словно крылатая птица света отступила перед тенью.

Габорн остался один. Он сидел на полу, тяжело дыша.

Наконец, он успокоился и взглянул на свои руки. Он чувствовал в них невероятную силу, и ему казалось, что сияние по-прежнему освещает его мозг, но никаких физических перемен в себе он не заметил.

Неужели я и в самом деле видел Всеславного? Или это был сон наяву? Если бы здесь были другие люди, они увидели бы то же, что и я?

Но он знал. Он не мог не верить своим чувствам. Это не было сном.

И тогда он встал и снова помчался — все вниз и вниз, в глубины Подземного Мира, неся сияние в своем сердце.

Глава тридцать первая

Самоцветы пустыни

Сверкающие, как самоцветы на фоне черного пепла, Радж Ахтен и его свита лордов из Индопала ехали к лагерю Риаллы Лоуикер.

Его лорды были разодеты в блестящие доспехи, сияющие в солнечном свете такой яркой белизной, что резали глаза, и блестящие золотом, словно только что отчеканенная монета, украшенные рубинами, которые были гораздо краснее крови. Сбруя лошадей и верблюдов была украшена так же ярко, как сами лорды.

Они спускались с холмов, проезжая сквозь земли, которые опустошители разрушили своими заклятиями неделю назад. Мертвые сосны вдоль дороги издавали запах преждевременного гниения, хотя серые иглы все еще держались на черных ветвях. Трава превратилась в жухлую солому и теперь лежала, иссушенная, на земле. Все лозы и кустарники высохли.

Здесь уже неделю не выпадало дождя, и все мертвые травы и папоротники и сосновые леса были теперь сухими, как трут. Искра, высеченная ударом конского копыта о камень, вспыхивала маленьким пожаром вдоль дороги. Один из капитанов предупредил людей, чтобы они остерегались этой опасности.

Радж Ахтен только улыбался. Оставалось всего шестьдесят миль до лагеря Королевы Лоуикер, и на стремительных лошадях, отмеченных рунами силы, на это требовалось не больше часа по утренней прохладе.

Поскольку его глашатаи объявили, что он прибыл для переговоров, Радж Ахтен прямо и гордо восседал на своем сером имперском боевом скакуне, ослепительный в белом шелке.