Колдунья-беглянка - Бушков Александр Александрович. Страница 59
Проверить эту догадку невозможно – но что-то в ней было.
Ослабив шейный платок, расстегнув верхние пуговицы крахмальной рубашки, Ольга стала надевать медальон, решив отныне на всякий случай с ним не расставаться. Во-первых, это единственное, что ей осталось от неведомых родителей, сгинувших так странно, во-вторых, загадочное украшение, очень может статься, таит в себе…
Пронзительная боль обожгла кожу под ключицами, как только ее коснулся овальный медальон. Показалось даже, что эта жуткая боль – то ли невыносимый жар, то ли пронизывающий холод – прожгла дыру в коже, в грудной кости, и туда…
Нет, боли Ольга уже не чувствовала – она вообще перестала чувствовать собственное тело. Теперь она была чем-то совершенно другим: словно бы пустотелой фигурой из стекла, железа, чугуна (в общем, чего-то твердого, ничуть не похожего на мягкую человеческую плоть). И в эту пустую изнутри статую сквозь образовавшуюся пониже ключиц дыру прямо-таки ударил могучий поток, то ли обжигающий, то ли холодный…
Дыра оказалась чересчур мала для обильного потока, и сознание, оставшееся вполне человеческим, замутило, затопило, залило непонятное ощущение. Словно бы по краю дыры отлетали под напором куски статуи, а поток, ударяя изнутри в неровности, изгибы и впадины статуи, пенился, брызгался, взметался, ударил в макушку изнутри, обдал изнутри пятки, спину, другие, менее презентабельные части тела, взрываясь мириадами то ли искорок, то ли пузырьков, наподобие тех, что играют в бокале дорогого шампанского…
Всего несколько мгновений – и этот странный поток залил, захлестнул, заполнил ее тело…
Вот именно, тело. Ольга вновь чувствовала себя человеком, пальцы на руках согнулись послушно, стоило ей этого захотеть, голова исправно повернулась вправо, где Ольга увидела в высоком зеркале себя с головы до пят – прежнюю, ничуть не изменившуюся, с нормальным цветом лица, привычным обликом…
Как налетело, так и схлынуло. Медальон уютно лежал на теле, повыше ложбинки меж грудями, пониже ключиц, он не обжигал и не леденил, разве что казался чуть теплым, но это могло и примерещиться после таких ощущений…
Все с ней было в порядке. И даже более того, показалось вдруг…
Еще не веря в такое счастье и боясь радоваться прежде времени, Ольга замерла тихонько, как мышка, прислушиваясь – то ли к окружающему, то ли к себе. Застыла, словно слепой, оказавшийся в каких-то перемежаемых провалами буреломах, где всякое неверное движение грозит увечьем, если не смертью.
Но потом, ощутив знакомое подрагивание (бесполезно и пытаться объяснить человеческими словами, чего это касалось – рассудка, мускулов, внутренностей), уже не сомневалась ни капельки.
В ней бурлил, приплясывал и притопывал, словно застоявшийся резвый конь, нежданно вернувшийся дар.
Едва не обезумев от радости, она не сдержалась – и выпустила в гостиную могучую, подвластную ей силу. Подпрыгнули и с глухим стуком заплясали незажженные шандалы на столике у окна, а незапертое окно распахнулось, захлопнулось, снова отворилось, гремя рамами, дребезжа стеклами. Взметнулись, прижимаясь к потолку, занавески, мебель заколотила ножками по полу, подскакивая и ерзая, выдвигались-задвигались ящички комода, распахнулись дверцы платяного шкафа, вся висевшая там одежда, как мужская, как и женская, вылетела наружу, словно выброшенная беззвучным взрывом, тоненько звякали безделушки на туалетном столике, флакончики и коробочки с румянами, встав на дуло, волчком крутнулся жилетный пистолет…
Опомнившись, она прекратила все это. И вовремя – снизу послышался осторожный голос Тулупова:
– Ольга Ивановна, у вас все в порядке?
Выйдя из комнаты и перегнувшись через перила, она спокойно ответила:
– Совершенно. Это ветер распахнул окно, я уже затворила…
Внизу успокоено затихли. Ольга лихорадочно перебирала все, чем владела прежде, будто домовитая хозяйка, после долгого отсутствия проверявшая содержимое шкафов и сундуков, кухонных ларей и денежных ящиков…
Ольга остановилась, не завершив пересчета. И так ясно было, что к ней вернулась прежняя сила, она вновь стала колдуньей с нешуточным возможностями и…
Запустив пальцы в расстегнутый ворот рубахи, она коснулась медальона, шепотом, словно боясь кого-то или что-то спугнуть, спросила:
– Это из-за тебя?
Ответа она, разумеется, не дождалась. Медальон смирнехонько покоился на прежнем месте, и от него, положительно, исходило едва уловимое тепло.
И тогда Ольга поступила не по-колдовски, а чисто по-девичьи – упала в кресло и тихонечко расплакалась, утирая слезы ладонями и хлюпая носом, – слишком много пришлось пережить, слишком неожиданным оказалось возвращение того, с чем она уже мысленно рассталась навсегда, смирившись с утратой.
Откуда-то сверху послышался язвительный голосок:
– Ну конечно, что от вас, от людей, ждать…
Ольга вспыхнула, подняла голову, в спешке утирая со щек последние слезы. Нимми-Нот, уютно расположившись на верху платяного шкапа, смотрел на нее с непонятным из-за покрывавшей мордашку шерсти выражением, повиливая хвостиком и покачивая правой ногой.
– Тише ты! – фыркнула Ольга, моментально овладев собой. – Внизу услышат!
– Вот глупая… Не услышат. Я так говорю, что не услышат.
– Ты что, все время был здесь?
– Ну конечно. Тут уютнее, чем… чем в обычном логове. Я полагал, прости, ты уже не вернешься и дом долго заброшенным простоит, чего ж тогда не поселиться…
– А почему сразу не вылез?
Мохнатый коротыш помялся, но в конце концов сказал неохотно, чуть отворачиваясь:
– Я ж видел, что ты теперь простец. А зачем ты мне такая, уж прости. Разговоры разговаривать? Такой уж мир: каждый сам за себя, о себе в первую очередь думает…
– У людей это называется – эгоизм, – сказала Ольга весело.
Нимми-Нот рассудительно возразил:
– Это у всех называется житейской практичностью. Но я очень рад, что ты опять загорелась. Когда ты прежняя, с тобой можно разговаривать, у тебя можно найти приют. Всякому уютно в обществе хоть чуточку себе подобных, а с чужими – наоборот…
– Философ! – фыркнула Ольга.
– Я просто-напросто умудрен житейским опытом, – серьезно сказал Нимми-Нот. – Поживешь с мое… хотя нет, куда тебе. Поживешь подольше, сама наберешься мудрости.
Ольга задумчиво протянула:
– Вообще-то в комнате было бы гораздо уютнее, если бы ты висел, прицепленный хвостом к люстре…
Но она не успела шевельнуть пальцами, чтобы привести в исполнение свою мысль, – послышался стук колес, и возле самой калитки остановился, судя по звуку, экипаж… в любом случае, не телега ломового извозчика, а что-то полегче.
Ольга подскочила к окну. Было уже совсем темно, но она увидела, как с казенного вида пролетки слез гусарский вахмистр (уже в годах, кряжистый, усатый), держа в одной руке два плоских ящика, крайне смахивающих на пистолетные, а в другой корзинку с торчащими из нее осмоленными горлышками бутылок. Он подошел к калитке и, озираясь, тихонько постучал. Живо выскочивший во двор Тулупов, держа руку на эфесе сабли, чуть приоткрыл калитку, сторожко выглянул – и тут же распахнул ее во всю ширь. Обменявшись с прибывшим нескольким словами, он забрал у него пистолетные ящики и корзинку. Ольга улыбнулась: Василий Денисыч, истый гусар, вместе с оружием прислал часовым и полдюжины бутылок, чтобы веселее было коротать ночь. Вообще-то уставу караульной службы это решительно противоречит (Ольга, прежде чем выступить в облике корнета, многое прочитала, чтобы не выглядеть невеждой и не дать повода для подозрений), ну да для двух бравых гусар, привыкших не только бороться с зеленым змием, но и побеждать, такая винная порция – что слону дробина…
Отойдя от окна, Ольга уже раздумала издеваться над мохнатым собеседником – простила на радостях. Села в кресло и с живейшим интересом спросила:
– А что ты имел в виду, употребляя это выражение? «Опять загорелась»?
– Как была неучем, так им и осталась, – досадливо поморщился Нимми-Нот. – Что ж тут непонятного? У тебя определенно сдуло пламя, тут и голову ломать нечего.