Анжелика и московский звездочет - Габриэли Ксения. Страница 22

Трудно было бы описать состояние моей души, пока длился рассказ Брюса. Мне страстно захотелось вновь испытать эти прекрасные ощущения молодого, крепкого тела, легких и быстрых движений, гибкости и красоты. Мне захотелось, чтобы мужчины вновь смотрели на меня жадными глазами, желали бы меня отчаянно! Мне захотелось, чтобы женщины видели во мне не подругу, не советчицу добрую, а соперницу!.. Но вместе с тем я понимала, что жить, когда в тебе поселилось множество других людей, очень тяжело… Внезапно у меня вырвался невольный вопрос:

– А возможно ли переселить свое сознание в тело человека другого пола?

Спросив это, я вспыхнула, как пион; щеки мои раскраснелись, как в юности! Чаянов вдруг захлопал в ладоши весело. Брюс заулыбался.

– О! Мадам Аделаида, кажется, уже готова присоединиться к нам! – сказал Чаянов.

– Нет, нет! – я поспешно замотала головой.

– Вы, мадам Аделаида, задали интересный вопрос, – заговорил Яков Вилимович, – я не знаю, чтобы кто-нибудь производил подобный опыт. Я бы, во всяком случае, на такое не решился! Но для подпитки используется кровь любого человека, живого или мертвого!..

Я вспомнила, как Чаянов пил кровь несчастной Трины…

– Нет, – отказалась я, – я не горю желанием присоединиться к вам! Да мне и не хочется лишать жизни какую-нибудь девушку…

Брюс и Чаянов переглянулись. Они явно сдерживали издевательские усмешки. Конечно, Брюс все знал о смерти Трины!..

– Я не убийца! – резко произнесла я.

Мне вспомнился Андрей, мой зять, отчаянное существо! Он много убивал, но – и это самое странное! – я бы не назвала его убийцей! Но почему-то в его жизни обстоятельства складывались именно так, что ему приходилось убивать и убивать! И он – увы! – делал это с достаточной легкостью…

– Я не убийца, – повторила я. – Я не хочу убивать. Обстоятельства вынуждали меня…

Брюс и Чаянов продолжали улыбаться.

– О!.. О-о!.. – протянул Брюс. – Обстоятельства – это страшная сила! Мы все подчиняемся обстоятельствам…

– Вы не поняли меня, – парировала я сухо.

Повисло молчание.

Чаянов протянул ко мне руку, жестом явно примирительным.

– Простите, мадам Аделаида, я виноват перед вами. Мы оба знаем, что вы действительно не убийца и имеете чрезвычайную склонность к действиям гуманным…

На этот раз в его голосе не слышна была ирония. Я подумала, что не следует отвергать возможность примирения, не стоит отталкивать протянутую руку… Тем более, что я фактически в их руках!..

– Да, не будем ссориться, – произнесла я решительно, но и доброжелательно. – Расскажите мне вашу историю, Александр Васильевич!..

ИСТОРИЯ, РАССКАЗАННАЯ ЧАЯНОВЫМ

– Моя история начинается лет двести тому назад. Порою я припоминаю и более отдаленное время, но очень и очень смутно. Моя история, пожалуй, подтверждает, что в переселении сознаний в тело носителя еще не выведены стойкие закономерности. Однако же мы, Яков Вилимович и ваш покорный слуга, работаем над этим…

Первый носитель, которого я помню, который живет во мне, родился в прекрасном итальянском городе, в Венеции, известной красотами своего моря, каналов, по которым плывут узкие ладьи, украшенные изображениями морских коньков, и замечательных дворцов, именуемых на итальянском наречии звонким словом: палаццо… Но человек, о котором я сейчас рассказываю, мог лишь смотреть на все это. У него не было ни денег, ни богатых родственников. Мальчика звали Джакомо. Он появился на свет в бедном доме сапожника, причем даже и не очень искусного. Этот не очень искусный башмачник приходился Джакомо дедом. Матери мальчик не знал. Дед, ее отец, ничего о ней не говорил. Это была женщина дурного поведения и на вопрос, кто же отец Джакомо, она не смогла бы ответить. Будучи совсем еще девочкой, она ушла с труппой бродячих актеров. Затем, через четыре года, вдруг возвратилась с ребенком, которого и оставила на попечение своих родителей, а сама исчезла в неизвестном направлении. Впрочем, кое-что знали о ней, в достаточной степени достоверное. Она не проявила себя на поприще актерского искусства, но не сделалась она и знаменитой куртизанкой, из тех, что бывают известны своими экстравагантными причудами. Нет, она продавала свое тело небогатым мужчинам, и порою едва зарабатывала себе на хлеб. Однако самое удивительное было то, что Джакомо искренне любил свою беспутную мать, постоянно воскрешал в памяти ее улыбку, и то, как она говорила с ним, и как смеялась…

– Но в этом нет ничего удивительного! – перебила я Чаянова. – Это случается часто. Многие люди гораздо больше привязаны к родителям, которые не уделяют им внимания, нежели, например, к своим приемным родителям, которые растят их!.. Моя дочь Онорина, конечно же, любила меня гораздо менее, нежели мои сыновья. И в этом нет ничего удивительного! Дочь я растила бережно, никогда не разлучаясь с ней. Я стремилась постоянно руководить ходом ее жизни и это стало раздражать ее; а сыновей я часто оставляла чужим людям и потому в памяти их жил идеализированный образ матери… Но продолжайте, Александр Васильевич; мне кажется, ваш рассказ обещает быть интересным!..

– С вашего позволения, – он чуть склонил голову и продолжил свой рассказ.

Еще при жизни деда мальчик был предоставлен самому себе. Целые дни проводил он, бродя по улицам и переулкам прекрасного города; однако этот город вовсе не казался ему прекрасным. В темных сырых переулках попадались полуголодные мальчишки, всегда готовые поколотить одинокого сверстника, отнять самодельную игрушку, вырвать из руки ломоть хлеба… Когда умерли дед и бабка, Джакомо остался в совершенном одиночестве. Теперь никто не намеревался накормить его, постлать постель… Мальчик просил милостыню и ночевал на паперти одной церкви в отдаленном от красивых площадей бедном квартале. Одежда его изорвалась и скоро превратилась в лохмотья. Он пытался найти работу, толкался на рынке, предлагал свои услуги покупателям, нес их покупки и за это получал пару мелких монеток. Так миновало года два. Джакомо исполнилось почти четырнадцать лет. Он ходил в порт, просился гребцом на корабль, но еще полагали его слишком худым и слабым. Он и не мог быть сильным, крепким, ведь он так мало ел и постоянно испытывал мучительный голод. И все же он рос и от природы являлся очень выносливым и не склонным к болезням.

Джакомо горячо надеялся, что пройдет год или два, и его все-таки возьмут на корабль гребцом.

Но вот в городе началась эпидемия чумы. Первым заболел матрос, приплывший на корабле, побывавшем в Африке. Тотчас городские власти приказали оцепить порт. Теперь все, по той или иной причине находившиеся в порту, были обречены! Среди них был и Джакомо. Теперь он не сомневался в том, что непременно погибнет. Городская стража не наведывалась в порт. Несчастные, одни умирающие, другие, еще не заразившиеся, пытались существовать, как могли. Команды матросов на кораблях дрались друг с другом, желая добыть как возможно больше съестных припасов. Начались грабежи кораблей. Люди меняли штуки дорогих шелковых материй, золотые украшения на ломти хлеба, подкупая стражников. Вследствие этого зараза распространилась и на город. На улицах появились могильщики в белых балахонах, лица их были закрыты глухими белыми колпаками с прорезями для глаз и рта. Они подцепляли крючьями трупы и волокли в особое место в городе, на одной из площадей, где трупы умерших от чумы положено было сжигать. И часто случалось, что вместе с мертвыми телами сжигали и еще живых людей!

Джакомо вел себя, как все. Примкнув к какой-нибудь группе матросов, он забирался вместе с ними на корабль, тащил из трюма что попадалось под руку, менял цветные ткани на хлеб… И все же он не надеялся выжить. Одежда его изорвалась теперь настолько, что он решительно выбросил лохмотья в море и ходил голым. Море сделалось необыкновенно грязным, здесь обмывали трупы, когда все-таки желали их похоронить хоть как-то, здесь купались вместе больные и здоровые. Зачастую трупы бросали в морскую воду, привязав к ногам что-нибудь тяжелое. Джакомо, не желая бултыхаться в грязной вонючей воде, заплывал далеко и купался в одиночестве. Он был хорошим пловцом. Как-то раз, когда он выходил из воды, возвращаясь после купания, он заметил, что на него поглядывает с любопытством человек в костюме, какие носили римские священники. Совершенно голый мальчик шагал по берегу, не глядя по сторонам. Он торопился уйти подальше. Уже носились слухи о людоедстве. Мальчик боялся, что и его надумал съесть этот поп! Теперь все в равной степени терзались мучительным чувством голода…