Мясной Бор - Гагарин Станислав Семенович. Страница 180

— Я снимаю задачу по взятию Воронежа! — резко произнес фюрер. — Война — акт творчества, генерал… Это вдохновение, а не следование инструкциям, пусть и толково разработанным в вашем штабе. Нет необходимости брать Воронеж при любых обстоятельствах. Если обнаружится, что русские наступают с севера крупными силами, то пройдем к Дону южнее.

Прилетели в Полтаву к семи утра, фюрер немедленно открыл совещание. Он начал с трагической случайности, в результате которой майор Реихель попал в руки противника с важными документами по операции «Блау». Будем исходить из того, что русские знают о наших намерениях, — довольно спокойно примирился с этой неизбежностью фюрер. Чем это угрожает нам? Организовать сопротивление вермахту в ближайшее время противнику не удастся. Но есть опасность другого рода. Маршал Тимошенко стремится вывести Красную Армию из-под угрозы новых окружений. Наша задача состоит в том, чтобы не дать ему этого сделать. Ни в коем случае не допустить, чтобы Тимошенко ушел от разгрома! За его спиной обширные степные пространства, которые тот не замедлит использовать, чтобы оторваться от наших боевых порядков. Трудно рассчитывать на крупные прорывы, можно и увлечься, разомкнуть собственные коммуникации. Но дробить русские соединения небольшими охватами необходимо постоянно. О втором фронте англичан и американцев не беспокойтесь, — продолжал фюрер. — Все их обещания Сталину на сорок второй год — блеф. Лучшее доказательство — поведение Черчилля. Поэтому судьба дает нам шанс, господа генералы… Существуют предельные пространственные возможности сопротивления России. Это нефтеносные районы, Ленинград и Москва. Как только они окажутся в наших руках — для противника наступит экономическая катастрофа.

В конце речи фюрер еще раз повторил: в ходе развития операции необходимы быстрые короткие прорывы, чтобы перемалывать русские армии по частям.

— Этот Тимошенко — опасный противник, — сказал Гитлер генералу Гальдеру, когда в девять утра они вылетели назад, в Ангербург. — Наше счастье, что Сталин перестал ему доверять после Харькова и, видимо, скоро отстранит от командования на юге. Тимошенко умеет отступать и может помешать нашей основной задаче…

— Отступать — русский стиль войны, — усмехнулся Гальдер.

— Неплохо сказано, генерал, — хмыкнул фюрер. — В устах бойкого журналиста это звучит… А вот вам, начальнику генерального штаба…

Гитлер не договорил. Его мысли переметнулись неожиданно на север.

— Как дела у новоиспеченного фельдмаршала? — спросил он о командующем группой армий фон Кюхлере, получившем высшее военное звание 30 июня.

— Волховский котел ликвидирован, — ответил Гальдер. — Идет планомерная зачистка, ликвидация разрозненных групп Второй ударной армии. Все готово к захвату Погостья. Мы направили туда первую роту новых танков.

Фюрер распорядился об этом на совещании с фон Кюхлером три дня назад и теперь довольно склонил голову. Тогда же он поставил задачу по очистке восточного берега Волхова, в порядке подготовки нового наступления на Ленинград с охватом его вторым кольцом блокады, но Кюхлер сказал, что для этого необходимо не менее четырех дивизий.

— Вы знакомы с учением Канта, генерал? — спросил вдруг Гитлер.

Гальдер удивленно взглянул на фюрера и пожал плечами, собираясь с ответом, но Гитлер нетерпеливо поднял руку, удерживая его.

— Ну да, — сказал вождь и усмехнулся, стараясь делать это сдержанно, чтобы пощадить самолюбие этого штабиста, он, как и все они, эти фанфароны в мундирах, болезненно мнителен, — вам, генерал, ни к чему мудрствования прусского философа. Военные люди руководствуются уставами.

— Почему же? — возразил Гальдер, который вовсе не собирался обижаться на фюрера, ибо считал его необузданной стихией, а сердиться на дожди, метель или землетрясение попросту глупо. — На войне мы, например, руководствуемся категорическим императивом Канта, только, разумеется, со знаком минус.

«Он гораздо образованнее, нежели я предполагал, — подумал о Гальдере фюрер. — Пожалуй, даже слишком для начальника генерального штаба…» Последняя мысль показалась Гитлеру парадоксально-остроумной, и вождь с удовольствием подумал, как обнародует ее сегодня вечером за ужином в узком кругу товарищей по партии, его верных соратников. Они с таким же, как у него, недоверием относятся к генералитету.

Гитлер собирался уже оборвать разговор о Канте, которым хотел поразить солдафона Гальдера, ему расхотелось объяснять собственную провидческую манеру воевать через затверженный им наизусть софизм знаменитого кенигсбержца. Фюрер не знал, что любой софизм можно расценить как абсурд, имеющий вид истины, а парадокс как истину, имеющую вид абсурда… Тем не менее он догадался опустить кавычки и обратился к Гальдеру с изречением, в котором отсутствовала ссылка на авторство Иммануила Канта.

— Запомните, генерал, — сказал Гитлер, — одну бесспорную для творческих натур истину. Когда человеку необходимо действовать, а сложившиеся обстоятельства ему неясны и у него нет знания всех деталей ситуации, надо исходить из предположения и верить в то, что основанное на нем действие приведет к цели.

— Так вы поступили минувшей зимой, экселенц, — почти искренне заметил генерал-полковник.

«Повременю с его отставкой, — подумал Гитлер. — По крайней мере до тех пор, пока Паулюс не выйдет к Волге… Сталин вынужден будет пойти на мои условия. А главное из них в том, чтобы к западу от Урала не было ни одного советского солдата. Тогда и придут новые времена, в которых умникам типа Гальдера не будет места». Вслух же он сказал:

— Я знаю, Гальдер, что вы против моего намерения одновременно захватить Кавказ с его источниками нефти и совершить бросок к Волге. Ваши коллеги считают, что я воюю, как политик, иными словами, непрофессионально. Но подумайте, Гальдер, разве нынешняя война, когда сошлись лицом к лицу гигантские массы носителей столь различных духовных ценностей, разве такая война может вестись только военными средствами? Нет и еще раз нет! Мне кажется, что наши успехи в России были бы куда значительнее, если бы мы с самого начала учитывали в этом военном столкновении идей политический фактор.

Отношение Гальдера к фюреру было сложным. Он и боялся его, как и все, впрочем, генералы вермахта, и поддавался порой той гипнотической силе, что исходила от него, и ненавидел за дикое упрямство и самодурство, которое ставило германскую армию в опасное положение, презирал за некомпетентность и одновременно восхищался прорывами провидческого мышления, которые приводили к конкретным результатам. И хотя приказ о повороте вермахта на Кавказ с одновременным маршем к Сталинграду не был отдан, Гальдер знал, что это в скором времени произойдет… Наступила пауза. Гитлер почти не спал в эту ночь, но был в великолепном расположении духа. И только нынешний сон не выходил у него из головы. Фюрер верил: за любым сновидением могут обнаружиться реальные причины, его вызвавшие. Но вопросы императора Матвея о происхождении вождя?.. Такого могущества, которым он обладает, не имел ни один Габсбург, ни один Гогенцоллерн! И кого-то он ему напоминает, этот давно почивший в бозе сюзерен…

— Мне кажется, — осторожно заметил Гальдер, не оставивший надежды отвлечь фюрера от опасного дробления боевых сил вермахта походом на Кавказ, — представляется возможным утверждать, экселенц, что главной целью нашего летнего наступления должен быть Сталинград…

«Вспомнил!» — едва не выкрикнул вождь, и ему стало вдруг страшно. Теперь он явственно сообразил, что в облике императора Матвея в очереди коронованных особ с ним разговаривал Сталин. «Зачем ему мое происхождение?» — мысленно спросил вождь, покрываясь липким противным потом. Даже самому себе не признавался Гитлер, как панически боится он этого человека.

Горело, казалось, все. Болото и отчекрыженный лес на нем, ярко освещенная огнем жердевая дорога, по которой им предстояло идти в невыносимую геенну, горело само небо, переставшее противиться немыслимому Армагедону. Пахло порохом, кровью и подгоревшим мясом. Ошеломленные, они с ужасом смотрели на клубящееся пламя. Бывалым бойцам, им не доводилось видеть ничего подобного прежде.