Мясной Бор - Гагарин Станислав Семенович. Страница 87

Фюрер взял в руки еще одну акварель.

С поблекшей бумаги, краски уже выцвели, на него смотрел рядами окон королевский дворец в Хофбурге. Гитлер вспомнил, как дважды прогоняли его жандармы, когда он пристраивался на площади с жалким мольбертом. Теперь фюрер может занять любой королевский дворец в любой европейской стране. Жить в нем как хозяин… Но зачем ему это? Он ведь не толстяк Геринг, столь падкий на роскошь и внешнюю мишуру. Геринг — пошляк и плебей, ему не понять, что тому, кто развил в себе высшее духовное начало, не нужны никакие богатства мира.

За акварелью лежал листок с отпечатанным для него текстом, как всегда, на машинке с особо крупным шрифтом. Фюрер близоруко сощурился, поднес листок к глазам. Это была цитата из недавнего выступления Геббельса на закрытом совещании. Рейхсминистр пропаганды говорил: «Чувства оставим поэтам и девицам, за церковью сохраним загробный мир, слабоумные пусть предаются мечтам о героизме и сгорают от любви к родине. Самое главное — все они должны выполнять наши приказы. Мы полагаемся на идеализм немецкого народа…» Доктор Йозеф Геббельс был единственным среди окружения фюрера обладателем высшего образования.

«Интеллигент, — усмехнулся фюрер, хотя слова Геббельса импонировали ему. — Вот бы окунуть Йозефа в клоаку „Мужского дома для бедных“ на Мелдеманштрассе…» Эта мысль так позабавила, что Гитлер позволил себе немного похихикать, глаза его при этом злорадно умаслились. Гитлер захлопнул альбом, спрятал в сейф, закрыл его и вызвал генерала Шмундта.

— Хочу пройтись по свежему воздуху, — сказал фюрер шеф-адъютанту. — Какая погода?

— Прекрасная, мой фюрер, — почтительно, но без подобострастия склонил голову Шмундт. — По-весеннему тепло…

— Это тепло посадило на землю мои самолеты, — проворчал фюрер. — Проклятое обледенение!

На него ссылался утром Геринг, оправдывая снижение активности люфтваффе на фронтах центральной и северной групп армий.

Генерал Шмундт подал Гитлеру легкое, с подкладкой из верблюжьей шерсти пальто. Шеф-адъютант боготворил фюрера.

Пока Мерецков мотался поперек коридора между штабами 52-й и 59-й армий, организуя новую брешь к западу от Мясного Бора, а пехотные дивизии вермахта, заполнившие горловину прорыва, пытались обойти наши дивизии с флангов и вытеснить к востоку, 2-я ударная, оказавшись в окружении, продолжала наступательные операции, хотя снабжение армии прервалось. Весенняя распутица приближалась. А с нею вместе приближались голод и цинга.

…После авиационного налета на село Дубовик медсанэскадрон Михаила Мокрова вот уже месяц обретался в тылах кавдивизии, исполняя привычную работу фронтовых медиков. Убитых в тот налет похоронили в братской могиле. За телом Севы Багрицкого пришла машина, и товарищи из «Отваги» увезли его, чтобы предать земле неподалеку от временной стоянки редакции.

Изрядно потрепанный медсанэскадрон перевели из Дубовика в рабочий поселок Радофинниково. Здесь приток ранбольных стал понемногу снижаться, ибо атаки кавалеристов и их соседей — пехотных частей — утратили прежний яростный характер, и на этом участке фронта установилось временное затишье.

Но зато навалились новые напасти: начались перебои с медикаментами. Бинтов и прежде не хватало, медперсоналу приходилось использовать старые, для чего надо было тщательно стерилизовать их кипячением, потом прополаскивать неоднократно… Воду же получали дедовским способом: набивали снег в ведра, баки и тазы и грели на кострах. На это уходило огромное количество дров, их рубили санитары и красноармейцы хозвзвода, запасники второй категории, люди в принципе хворые.

Едва гитлеровские части закрыли коридор, резко сократилась дневная выдача продуктов. Правда, Мокров человеком был запасливым и держал в заначке несколько мороженых лошадиных туш, были у него и сухари припрятаны, и концентраты. Только на войну не напасешься, и весь этот неприкосновенный запас растает за несколько дней. Вот почему беспокойные мысли все чаще приходили к Михаилу. И когда он увидел прибывшего с передовой комиссара 100-го полка Сотника, то почувствовал облегчение: с этим лихим рубакой и поговорить интересно, и душу можно отвести, и знает он побольше их, медиков, о складывающейся ситуации.

Старший политрук Петр Сотник, бравого вида казачина, обладатель буденновских усов, человек непомерной храбрости, о которой кавалеристы складывали легенды, шумно приветствовал командира медсанэскадрона. Он прибыл верхом, его сопровождала группа конников, они охраняли в дороге трое саней-розвальней, в которых привезли раненых бойцов.

— Героя привез тебе, доктор, — громогласно сообщил Сотник. — А ну-ка, поди сюда, брат Черкасов! — Сотник поманил красноармейца, что выбрался из саней и стоял поодаль, поддерживая забинтованную руку. — Коневод Черкасов из эскадрона товарища Муханова, — представил смущенно улыбающегося парня комиссар. — Расскажи доктору, как ты отличился в бою. Ну, чего язык проглотил? Стесняешься? Ладно, сам расскажу, ведь мне на тебя наградной лист писать. И Сотник довольно живописно (он умел красочно подать подвиги кавалеристов полка, которых считал как бы собственными детьми, хотя ему и тридцати еще не было) рассказал, как эскадрон Муханова выбил из деревни пехотный полк противника. Потом отразил бешеные контратаки, а когда немцы бросили против конников танки, кавалеристы встретили их мужественно и хладнокровно.

— Саблями? — шутливо подначил Мокров комиссара.

Сотник погрозил врачу пальцем.

— Про сабли разговор будет особый, — сказал он, решив простить пока доктору неуместный выпад. — Тот, кто саблей владеет, ему и граната — сестра родная. Вот этот парень связал гранаты и пополз навстречу танку. Изловчился и подорвал проклятую немчуру. Только сам не уберегся, осколок собственной же гранаты оторвал ему три пальца.

— Тобой, Черкасов, я сам займусь, — сказал Мокров. — Но что же ты так неосторожно?

— Хотел поближе к танку подползти. Боялся, что связку гранат не доброшу, товарищ военврач, — заговорил наконец коневод. — Тяжелая больно связка…

— Сколько же в ней гранат было?

— Да вроде двенадцать, — просто ответил Черкасов.

Сотник оглушительно рассмеялся:

— Видал? А ты говоришь — с саблями против танков…

Военврач вызвал медсестру Лиду Калистратову и велел ей готовить бойцов к операции. А Сотник забрал тех, с кем приехал в Радофинниково, и ушел с ними, оставив лошадей в расположении медсанэскадрона.

— Вечером загляну, доктор, — сказал он. — И дело есть, и потолкуем за стаканом чаю. А вот это возьми на память. Немцы бросают с воздуха, попадают и в наши окопы.

Он подал ему сложенный вчетверо листок. Это была листовка немецкого командования, обращенная к солдатам вермахта. Называлась она «Бейте гусевцев!». В листовке расписывалось, какие свирепые звери эти красные кавалеристы, дети тех самых казаков, которые сражались против армии кайзера в первую мировую войну. Большевики выращивают казаков в особых питомниках, где кормят сырым мясом, с детских лет воспитывают в них жестокость, заглушая начисто инстинкт самосохранения. Не случайно гусевцы не сдаются в плен. Поэтому их надо беспощадно уничтожать во имя фюрера и рейха.

— Потом мне на русский язык переведешь, запиши текст на бумажке, — попросил Сотник. — Использую в политработе с бойцами. До вечера, доктор.

…Вернулся Сотник поздно, но Мокров ждал его. Он позвал девушку-санинструктора, попросил накрыть на стол по-домашнему да посидеть с ними для украшения мужской компании. Но комиссар выглядел озабоченным, потирал худые, почерневшие скулы, хмурился неведомым мыслям, и Михаил незаметно кивнул ей: накормлю сам, напою крепким чаем и уложу спать.

И стал ухаживать за гостем.

— Тут вот клюквы немного сохранили, Петр Иванович. Насыпайте в чай.

— Ты бы ее лучше раненым оставил.

— Есть и для раненых…

— Положу немного, для вкуса. Хорошо, что заварил чай покрепче. Спасибо. У нас этого добра и в помине не сыщешь… Ночью дело будет, доктор. Возьму у тебя мужиков-санитаров в помощь.