Лесной маг - Хобб Робин. Страница 44

По-своему он был справедлив. Думаю, он мог посадить меня на хлеб и воду. Вместо этого я получил понемногу всего, что ела наша семья внизу, в столовой, даже полбокала вина. Полотенце, которым был накрыт поднос, стало моей салфеткой. Я не позволил себе съесть ни кусочка, пока не разделил всю еду на тарелке на тщательно отмеренные крошечные порции. Затем начал есть так, словно каждый кусок был последним, наслаждаясь вкусом в попытке утолить голод небольшим объемом пищи. Я нарезал мясо так тонко, что оно превратилось в пучки волокон, и держал их во рту, пока не пропадал аромат. Бобы я ел по одному, выдавливая нежную мякоть из кожуры и наслаждаясь тем, какие они разные. Я бесконечно жевал хлеб, с восхищением обнаружив, что каждый его маленький ломтик становится сладким, если долго лежит на языке.

Отец, видимо, из чувства справедливости принес мне крошечную порцию сладкого пудинга с тремя вишенками. Его я разделил на такие маленькие части, что они не цеплялись на вилку. Обращал ли я раньше внимание на резкий контраст между сладким и кислым, понимал ли, какие части моего языка сообщают о различных вкусах? Мои лишения вдруг стали для меня упражнением в осознании собственных ощущений.

Когда я дочиста выскреб тарелку, я с наслаждением приступил к вину. Я смочил им губы, затем провел по ним языком. Вдохнул аромат и каплю за каплей выпил вино. Трапеза, которая в Академии продолжалась бы пару минут, заняла у меня больше часа в одиночестве моей комнаты.

Впрочем, не стоит обманываться, утолить голод мне не удалось. Он разинул пасть и ревел внутри меня, требуя большего. Если бы в моей комнате было что-нибудь хоть отдаленно съедобное, я бы это съел. Я мечтал о больших порциях, которые мог бы с наслаждением отправлять в рот. Если бы я позволил себе думать о своем голоде, я бы, наверное, сошел с ума. Но я напомнил себе, что, когда я путешествовал с Девара, мне приходилось довольствоваться гораздо меньшим, я страдал, но от голода не умер. Я поставил тарелки на поднос, накрыл их салфеткой и взялся за забытые учебники.

Я решил сделать по уроку из каждой книги и упрямо выполнил все, что наметил. Прочитал главу и сделал записи по гернийской военной истории, изучил раздел по математике, решил все упражнения и тщательно проверил все ответы. Затем перевел с варнийского несколько страниц из «Военного искусства» Беллока.

Закончив, я достал свой дневник и подробно и честно записал в него все, что происходило в этот день. Потом погасил лампу и лег спать в своей душной, тесной комнатке.

На следующее утро я уже встал и оделся, когда мой охранник отпер дверь. В этот день мне пришлось побелить несколько строений. Работа была не тяжелой, но бесконечной. Плечи у меня болели, а ободранные ладони отказывались держать кисть. Однако я сжал зубы и продолжил работу. Один раз я видел мать. Она вышла из дома и молча стояла, издали наблюдая за мной. Встретившись со мной взглядом, она подняла руку, словно умоляла меня понять, что она ничего не может для меня сделать. Я кивнул ей и отвернулся. Я не хотел, чтобы она вмешивалась. Это было только наше с отцом дело.

В тот день мой охранник позволил мне вымыться, прежде чем отвел назад в мою комнату. Она оказалась еще более душной, чем накануне, поскольку все запахи моего присутствия были заперты внутри. Этот вечер стал повторением предыдущего. Отец сам принес мне крошечную порцию еды, я медленно ее съел и занялся уроками. Если, против всех моих ожиданий, план отца сработает и я смогу вернуться в Академию, я не собирался отставать от однокурсников. Мои надежды были разрушены. Я отчаянно мечтал вернуться к прежней жизни, но ничуть не меньше хотел доказать отцу, что он ошибается, а я прав. Я пытался убедить себя, что любой исход принесет мне удовлетворение, но понимал, что первое устроит меня гораздо больше.

Я не могу вспомнить, сколько дней прошло в таком распорядке. Каждый Шестой день я получал небольшую передышку. Отец выпускал меня из комнаты, чтобы я мог помолиться вместе с ним и старшим братом, а затем отправлял назад для медитации в одиночестве. Но все остальные дни были похожи на первый. Я вставал, работал до самого вечера, возвращался в свою темницу, ел, занимался. Отец постоянно менял мне задания. Я нарастил мускулы, так что рубашка стала натягиваться на плечах еще сильнее. Если судить по дырочкам на ремне, я ничуть не похудел. Мой охранник был немногословен, да и мне было нечего ему сказать.

В те дни произошло немного хоть сколько-нибудь заметных событий. Однажды вечером я попросил у отца еще бумаги и чернил. Думаю, он был потрясен, узнав, что я продолжаю свои занятия. Он принес мне бумагу, чернила и — думаю, в качестве награды — письмо от Спинка и Эпини.

Это был приятный повод отвлечься. В своем письме кузина рассказала мне, что они со Спинком вполне оправились после вспышки чумы. Здоровье Спинка явно улучшилось с нашей последней встречи, и он куда больше походил на себя прежнего, полного энергии и различных идей. К несчастью, из-за этого он лишь сильнее страдает от того, что зависит от своего брата. У него слишком много мыслей о том, как изменить к лучшему жизнь в поместье и что нужно для этого сделать. Они с братом часто спорят, огорчая всех остальных. Эпини хотела бы, чтобы Спинк смог вернуться в Академию, но сейчас они не в состоянии себе это позволить, особенно если учесть, что ей тоже придется жить в городе.

Она задним числом поблагодарила меня за то, что я показал ее письма ее отцу, и теперь, после нескольких месяцев неизвестности, они начали переписку. Не говоря этого прямо, она намекнула, что ее мать, видимо, перехватывала первые письма. Леди Бурвиль, судя по всему, потеряла всякий интерес к своей старшей дочери и теперь отдавала все силы воспитанию Пуриссы, мечтая сделать ее супругой юного принца. Эпини считала такое поведение позорным и бессердечным. А еще она убедилась, что ее отец гораздо меньше разочарован в ней, чем она опасалась. Я уловил в ее словах большое облегчение.

Я написал ей длинный ответ, в котором рассказал обо всем, что со мной произошло, включая свою встречу с Девара. Затем, решив, что отец почти наверняка прочитает мое письмо до отправки, разорвал его на мелкие клочки и сочинил другое, более осмотрительное. Я сообщил в нем, что мое возвращение в Академию откладывается по состоянию здоровья, но я надеюсь скоро с этим справиться. Следующие две страницы я посвятил самым общим рассказам о жизни дома и наилучшим пожеланиям ей и Спинку.

Начав писать письма, я решил ответить и Колдеру с его дядей. Я попытался описать местность, где «нашел» камень, украденный у меня Колдером. Однако я помнил только, как заполучил его, — но зато слишком хорошо. Камень впился в мое тело, когда Девара волок меня домой. Я даже сделал грубый набросок, который ни в коей мере не заслуживал того, чтобы называться картой, и вложил его в конверт. Неохотно оказав им эту последнюю услугу, я решил, что навсегда покончил с Колдером и его семьей.

Мои дни были по-прежнему заполнены тяжелой, грязной работой, но меня это не беспокоило. Она не занимала мой ум и позволяла размышлять о других вещах. Например, я во всех деталях, подробно вспомнил свой «роман» с Карсиной. Как резко он начался: я потерял от нее голову в тот вечер, когда отец сказал мне, что она станет моей женой. А с тех пор, как я встретил ее на свадьбе Росса и она отнеслась ко мне с таким презрением, я мог думать о ней только с обидой и гневом.

Я живой человек и по-мальчишески мечтал о мести. Я верну себе прежнее стройное и сильное тело и тогда уже сам пренебрегу ею. Я совершу какой-нибудь великий, героический поступок ради ее семьи, например спасу ее мать от верной смерти в лапах степной кошки, и, когда ее отец предложит мне выбрать награду, холодно попрошу освободить меня от обещания жениться на его бессердечной и неверной дочери.

Я без конца повторял эти картины в своем воображении, пока не был вынужден признать, что они не доставили бы мне такого удовольствия, если бы я не продолжал мечтать о Карсине. Однажды, перебрасывая с места на место навоз, я вдруг понял, что вовсе не люблю ее. Просто она была частью великолепного будущего, которое я для себя вообразил. В мечтах я заканчивал Академию, получал чин лейтенанта, быстро продвигался по службе, а затем просил руки обещанной мне девушки из хорошей семьи. Любое изменение, казалось, делало это будущее не столь замечательным. Я не мог себе представить другую женщину на месте Карсины, так же как и другую карьеру вместо военной. И всякий раз, когда я представлял себе, как отец Карсины разрывает соглашение с моим отцом и отдает Карсину Ремвару, у меня в жилах закипала кровь. Я с ужасом представлял себе, как они станут обсуждать меня и смеяться или как Карсина будет благодарить Ремвара за спасение от ужасного жребия стать моей женой. Удар, нанесенный моей гордости, уничтожил любовь или расположение — что бы я ни испытывал к Карсине, но лишь обострил желание ею обладать. Иногда я задумывался, что бы сказала по этому поводу моя кузина Эпини.