Золотой ключ. Том 1 - Роун Мелани. Страница 15
Томас.
Чиева до'Сангва.
И зачарованный, восхищенный Сарио.
Неоссо Иррадо — так Сарио называл Томаса. И себя. И это правда. Она знала, что Томас — вспыльчивый юноша, слишком взрослый, чтобы называть его мальчиком, но слишком молодой, чтобы величать его мастером. Томас Одарен, причем гораздо щедрее других, даже других Грихальва. Его артистичной натуре свойственны драматические выплески энергии и постоянная критика некоторых традиций семьи. И такое огромное, такое стойкое неприятие тесного для его Луса до'Орро мирка Палассо Грихальва, что однажды, быть может, он покинет эти стены, и яркое солнце Тайра-Вирте явит всем талант, намного превосходящий более чем скромные способности выскочек Серрано и многих других, коим хватает дерзости называть себя художниками.
"Совсем как Сарио”.
Томас Грихальва, ты получил от жизни так много… А теперь — еще и Чиеву до'Сангва.
В эти часы — после открытия, что слух о “священной каре для ослушников” вовсе не слух, — ее тошнило при мысли, что она — Грихальва. Имущество семьи. Предмет для ее шуток. Для ее откровений. Для ее талантов. И для ее Одаренных.
Дар. Им не обладает ни одна женщина. Ни одной женщине не доступны многие знания. Ни одной женщине не дозволено видеть таинства Одаренных, Вьехос Фратос. Раньше это возмущало, но теперь казалось благом. Женщины Грихальва слепы, им бы только вынашивать и рожать детей. Отказавшись от Дара, они не обрели никакой власти, кроме власти домашних хозяек. Им не нужна магия. Им не нужна истина.
До этой ночи Сааведра считала, что невинность — чрезмерно захваленное качество, на самом деле она лишает женщин равных прав с мужчинами. А сейчас она понимала, что свою невинность утратила навсегда.
Она непрестанно ворочалась под летним одеялом. Постельное белье, как и ночная рубашка, пропиталось потом. Глаза слипались, но сон не шел. В конце концов она встала и приблизилась к окну, выходящему на освещенный звездами двор, — один из внутренних дворов Палассо Грихальва. На столике у окна стояли кувшин и таз.
Вода в кувшине предназначалась для мытья. Сааведра налила воды в таз, зачерпнула обеими руками и выпила. Затем опрокинула таз над головой. Вода потекла по подбородку, шее, созревающей груди, плавному изгибу живота и бедер.
Ей двенадцать. Еще горстка лет, и она выйдет замуж, зачнет ребенка. А до той поры ни разу не уснет, не увидев мысленно того, что случилось с Томасом Грихальвой, Неоссо Иррадо.
— Пресвятая Матерь с Сыном, — прошептала она, — пусть Сарио будет не таким гневным, как Томас. И не таким глупым.
Сарио надел темную блузу, мешковатые штаны и мягкие войлочные шлепанцы и вышел из своей крошечной мастерской в коридор. При нем были свеча, трут и кресало, но он не спешил зажигать огонь. Все лежало в объемистом кармане блузы, привычном к уголькам, кусочкам засохшей камеди и порошковым красителям.
Он возвращался к узкому чулану над кречеттой. Оставил позади коридоры и чулан с узорчатой занавеской; поднялся по ступенькам к двери с лепниной. Там остановился, затеплил свечу и потянулся к щеколде.
Надо было выяснить, знают ли они, что Сарио с Сааведрой побывали в тесном, темном чулане с косым потолком. Если на полу остались следы ее рвоты — значит, бояться нечего, если смыты — значит, они обнаружены. Вьехос Фратос обязательно будут искать — причем тайно — тех, кто во время Чиевы до'Сангва побывал в комнате над кречеттой.
Он решил сам убрать Сааведрину грязь, хотя, если по совести, следовало бы ей поручить это неприятное дело. Но нельзя: как ни крути, он сам ее туда затащил. Откуда ему было знать, что у нее такой слабый желудок? Ладно, как-нибудь справится. Главное — выяснить, знают ли муалимы. И если не знают, то Сарио позаботится, чтобы никогда не узнали.
Сарио поднял щеколду и отворил дверь. В такой тесноте даже оплывшего воскового огарка с почти истлевшим фитилем хватило, чтобы осветить два узких марша по четырнадцать ступенек. Дымок зазмеился вверх, к чулану с косым потолком.
Там кто-то двигался.
Сарио обмер.
«Знают! Уже нашли!»
Снова движение. И голос — сорванный, плаксивый:
— Кто это? Тут есть кто-нибудь? Шуршание.
— Умоляю, помоги… Именем Пресвятой Матери, помоги мне!
Сарио затаил дыхание.
«Матра Дольча! Нас разоблачили!»
Нет. Конечно же, нет. Разве тогда стали бы просить о помощи?
Если только это не западня…
Руки дрожали так сильно, что едва не погасла свеча. Он чудовищным напряжением воли подавил дрожь и потянулся к щеколде.
«Если мы разоблачены…»
И тут в сумраке наверху зашевелился человек. Он сидел, съежившись, в остром углу между потолком и полом чулана, над самой лестницей. Сарио, впервые в жизни от страха лишившийся дара речи, смотрел на него, раскрыв рот.
— Ты пришел мне помочь?
Человек упирался в стену и косой потолок тем, что еще совсем недавно было умелыми, трудолюбивыми пальцами. Сейчас их так скрючило болью, они так распухли и побагровели, что напоминали клешни вареного омара. Блеснула золотая цепь на камзоле. Раньше этот человек был горд и самовлюблен, нянчился со своим тщеславием.
— Где ты?
Свет огарка проникал всюду, кроме самых дальних углов. И все-таки человек спрашивал Сарио, где он.
"Здесь”.
На самом деле Сарио этого не сказал. Только судорожно, мучительно сглотнул и зачарованно уставился в мутные бельма.
Тело было юным — и плоть, и кости, и волосы, и черты лица. Перед Сарио сидел не кто иной, как Томас Грихальва — красавец, талантливый художник. Даже Одаренный. Но — Неоссо Иррадо.
«Подвергнутый наказанию…»
Сарио понял все. Вот что это такое. Самое страшное наказание, которому можно подвергнуть Одаренного Грихальву: “священная кара для ослушников”.
— Ты больше никогда не сможешь писать.
Вслед за сиянием свечи эхо голоса Сарио проникало в закоулки чулана.
Томас содрогнулся.
— Кто там? Ты кто? Что тебе надо? Пришел поиздеваться? Это часть кары, да?
Он потерял равновесие и в поисках опоры замахал изувеченными руками.
— Кабесса мердита! Кто ты? Сарио не удержался от смеха.
— Неоссо Иррадо, Томас… Такой же, как ты. — И тут возникла иррациональная мысль и тотчас выскочила наружу, как злая дворняга из конуры: