Хомячки в Эгладоре - Галина Мария Семеновна. Страница 36

— Хоббиты — это просто маленькие люди, которые хотели чего-то большего, чем они сами. Хотели подвига. Правда, чтобы с хорошим концом. Они не умеют отыгрывать плохие концы. Ну, найдется этот второй хоббит. Ну, отдаст он вам это кольцо — так оно же для подвига с хорошим концом. Игрушечное. И что вы будете делать с этой игрушкой?

— Все так, — согласился Черный человек, — за одним маленьким исключением. Посмотри на его ноги.

— Он обмочился. Ну и что? Это не стыдно, это от боли. Вы умеете делать больно.

— У него шерсть на ступнях. Раньше у тебя была шерсть на ступнях, недорослик? Все возвращается на свои места. И кольцо вернется. Вы ведь сами этого хотели, разве нет? Вы же в нас играли. У вас был мир без чудес. Вам же это не нравилось. Только люди, больше никого. Ни в подземных провалах, ни в лесных дебрях, ни в ваших городах… Пусто. Мы только исполнили ваше желание. Мы открыли двери чуду.

— В пытках и унижениях, — спокойно заметил Боромир, — нет больших чудес. Они это и сами умеют.

Дюша отчетливо понял, что на этот раз спасать их некому. Все, абзац. Почему-то эта мысль больше не вызвала внутреннего сопротивления. Хорошо, что он не знает, где Генка. Арагорна вот жалко. Пропадет же дура ни за что.

— …чудеса по определению не могут быть добрыми, — говорил тем временем Черный человек, — они страшные. Жестокие. Темные. А как иначе? Вы думаете, вот эльфы хорошие и чудеса у них хорошие — но ведь эльфы делают чудеса исключительно для внутреннего пользования — так, бытовая магия. А вам остается только наблюдать и завидовать.

А ведь этот прав, думал Дюша, ни один эльф ничего не сделал для человека, ни одного чуда, хотя бы маленького, мы только стояли, и смотрели, и восхищались издали. А потом они забрали свои чудеса и ушли, оставив тоску по несбыточному, и наши женщины стали казаться нам неуклюжими простушками, а мужчины — трусливыми слабаками.

Небо совсем посветлело, и на востоке уже не осталось ни одной звезды. Деревья казались плоскими, словно вырезанными из темно-зеленой бумаги.

Порыв ветра ударил в лицо и развил край плаща у Черного человека.

Шорох и треск не были шорохом деревьев.

Лес словно порвался в нескольких местах, из прорех выскочили косматые звери, которых Дюша поначалу принял за овчарок и лишь потом сообразил, что расстояние обмануло его — звери были гораздо, гораздо крупнее. Больше всего они походили на увеличенную копию сумчатого волка — с огромной вытянутой пастью, усеянной острыми зубами, и полосатым крупом. На загривках сидели плосколицые всадники в алых жилетах на голое тело, ятаганы горели, казалось, ярче, чем бледное небо над головами.

— Урук-хаи! — пронзительно взвизгнул гоблин.

Это было последнее, что он сказал.

Черный человек отбивался от наседавших волков, швыряя в них трепещущие шары зеленого света, затем, расшвыряв нападающих, рванулся к грузовичку, прыгнул на переднее сиденье и надавил на газ. Грузовичок, фыркая, сделал круг по площадке, давя волков с их всадниками, Дюша упал на бок, откатившись за опору стеклянной будки. Грузовичок вильнул в сторону, выехал на дорогу и растаял в утреннем сизом тумане.

Вокруг пахло остро и тревожно, как бывает после грозы.

В пустом холодном подвале, на цинковом столе зашевелился мертвец. Сначала он осторожно выглянул из-под простыни, заляпанной бурыми и желтыми пятнами, потом, убедившись, что вокруг тихо, стянул ее с себя и сел, болтая голыми безволосыми ступнями.

Гудел холодильник.

Генка всхлипнула и утерла нос рукой.

Она просто хотела попугать Дюшу и остальных. То есть Дюша так противно тоненько храпел…

Если она залезет на стол, натянет простыню, а потом зашевелится, скажет «бу-у-у!»… На столе лежать было холодно и противно, но она же и не собиралась долго.

Ей было очень стыдно.

Потому что, когда дверь хлопнула в коридоре, когда послышался топот множества ног, когда под простыню проник липкий запах формалина или чего там еще, она затаилась.

Чисто инстинктивно.

Впрочем, все случилось так быстро, что, пока она лежала, судорожно вцепившись в простыню и соображая, что делать, дверь опять хлопнула и во дворе взревел мотор.

Еще несколько минут она пролежала, борясь со страхом, потом осторожно слезла со стола.

В подвале никого. Спальники валялись, как пустые коконы.

— Дюша! — в ужасе позвала Генка, — Дюша!

— Ш-ша, — откликнулось эхо.

В темном коридоре тоже было пусто, а проклятая наружная дверь оказалась заперта. То ли у нее был английский замок, ключ к которому остался в кармане у Кракена, то ли ее задвинули на наружный засов — был снаружи засов или нет, Генка не помнила. Зато она помнила, что дверь очень прочная. Металлическая.

Какое— то время Генка яростно колотила по ней кулаками, потом вернулась, сгребла спальники в кучу, села и задумалась.

Надо выбираться — и чем скорее, тем лучше. Наверняка отсюда есть другой выход — на верхние этажи. Не ходят же студенты в подвал через улицу. А уж профессора тем более. Да и Кракен вроде что-то такое говорил…

Она вернулась в коридор и, по очереди зажигая всюду свет, дошла до вполне многообещающей двери, рядом с сортиром и крохотной кухней-каптеркой, примыкающей к такой же маленькой препараторской — конечно, это вполне могла быть какая-нибудь кладовка, но попробовать стоило.

Топорик, снятый со стенда противопожарной безопасности, был тупым, но острый и не требовался: то, что на вид было деревом, на поверку оказалось хлипкой панелью; она легко крошилась под ударами, и вскоре замок, покачиваясь, повис на одном болте. За дверью и вправду обнаружилась лестница — крутая и темная.

Генка замерла и перевела дух, потом, сжимая в руке топорик на манер томагавка, осторожно двинулась наверх. Здесь все было почти так же, как внизу, — пыльные полки с мутными банками, в которых плавали куски человеческих тел, гипсовые муляжи, таблицы, блестящие латунными деталями старые микроскопы в стеклянном •шкафу. Не было только цинкового стола и бутылей с формалином. И еще холодильника. Зато наверняка был телефон.

Вскоре Генка его увидела — он стоял на столе в квадрате неонового света, падающего из крохотного окна, забранного густой решеткой.