Ты победил - Зорич Александр. Страница 3
Местные нравы не были суровы, но некоторых заповедей домотканого благонравия здесь держались строго. Например, все вайские прелестницы выходили на улицу не иначе как вдвоем или втроем. Чем бы ни занимались они в садиках и чахлых миндальных рощах со своими сужеными и просто соседями, выйти на улицу в одиночку означало большой позор. Но дело было даже не в этом… Толстые икры, обветренные загорелые лица, сухие руки с коротко обрезанными ногтями. Под ногтями – разноцветные каемки. Это намертво въелась в кожу краска, которой в Вае морят пряжу…
«Значит, придется искать общества благородных», – с тоской подумал Эгин, когда мимо него, словно две телушки, проплыли две кокетливые молодухи.
– Добра-дня гьясиру новому са-ветничку!
– Вам того же, – угрюмо бросил Эгин.
«Искать общества благородных… Легко сказать!»
Сердце Эгина наполнилось горечью. Сколь рьяно ни утолял он свою похоть последний год, как ни старался забыть одну молодую особу, бывшую ни много ни мало племянницей погибшего Сиятельного князя (мятежника и узурпатора), ныне же – племянницей Сиятельной княгини (вроде бы законной), она никак не шла у него из головы. Сколько ни старался он смотреть на вещи трезво, одно имя Овель исс Тамай делало его пьяным без вина, грустным и по-нехорошему глупым.
Что в ней было примечательного? Эгин не знал и сам.
Отнюдь не первая красавица Пиннарина. И даже не вторая. Худая и жеманная плакса. Дерзкая восемнадцатилетняя девчонка с капризными губами и глубокими, словно хуммерова бездна, глазами.
Овель отдалась ему в первый же день их весьма необычного знакомства, отдалась беззастенчиво и беззаветно. И при одном воспоминании о той ночи, единственной, кстати сказать, ночи любви за все время их знакомства, дыхание Эгина становилось чаще, мысли сбивались в какой-то горячечный клубок, а уста немели.
Теперь Овель – супруга Лагхи Коалары, гнорра Свода Равновесия. Человека, которому подвластны все тайные и явные силы Варана. Известны все мысли и страхи Варана. Которого боится и оттого еще больше обожает Сиятельная. Которого опасаются даже те, в чьих руках судьбы империй, куда более обширных и зубастых, чем княжество Варан.
Вожделеть к жене гнорра – это гораздо хуже, чем желать гнорру смерти. И кара за это, должно быть, положена соответствующая. Не будучи умственно отсталым, Эгин понимал это без дополнительных разъяснений. И все-таки желал Овель исс Тамай. И любил ее самой грязной, самой назойливой, самой ненасытной человеческой любовью.
В тот день Эгин вернулся из Свода, ошарашенный новым назначением. Дома же его тоже ожидал сюрприз – послание, подписанное лично гнорром.
В нем содержались точные, но скупые предписания касательно того, что ему придется делать в вайском захолустье. «Вая, – писал гнорр, – это опасный нарыв на теле Великого княжества…» Но Эгин не дочитал послание до конца. Сложив вчетверо, он засунул его в карман куртки. До лучших времен. Еще год назад такое обращение с письмами гнорра показалось бы ему самоубийственным.
Эгин был зол, хмур и, вопреки обыкновению, груб. Он огрел по шее конюха, разбил о стену хрустальную чернильницу и извел зазря бутыль гортело, которую собирался осушить, дабы скоротать вечер. Отпив глоток, Эгин, неожиданно испытал третий за день приступ ярости и вылил ее на пол…
Как вдруг в дверь постучали. «Шмель»-посыльный принес письмо. Точнее, короткую записку.
Эгин не знал почерка Овель, ибо у него никогда не было возможности иметь с ней переписку. Но, даже не прибегая к искусствам аррума, Эгин смог безошибочно определить Овель по слогу. И, главное, по запаху.
Он пропитал бумагу и наполнил спальню Эгина ароматом одного воспоминания, которое приносило арруму Опоры Вещей то неожиданный прилив сил и жизнелюбия, то приступ истерической меланхолии. Овель, невесть откуда проведавшая о новом назначении Эгина, обещала ему встречу в публичных садах Пиннарина, дабы попрощаться, попрощаться, попрощаться…
Он пришел в сады за час до назначенного времени.
Он был одет так же, как и при первой встрече с Овель, – чиновником Иноземного Дома.
Он был идеально гладко выбрит, глаза его горели сумрачным пламенем неудовлетворенной страсти. Длинный меч аррума, настоящий «облачный» клинок, о котором мечтает любой воин по обе стороны Хелтанских гор, выглядывал из-под темно-синего плаща с изумрудной окантовкой.
Овель появилась с небольшим опозданием. Семь грудастых теток (приживалок?) шли по обе стороны от нее, создавая при помощи своих вееров нешутейный сквозняк. Охраны тоже было не повернуться – пятеро молодых офицеров скучали поодаль, высматривая злоумышляющих. Да плевать он на них хотел! Плевать!
Эгин, скроив светскую мину, мягким кошачьим шагом столичного кавалера ринулся вперед…
О чем они болтали тогда с женой гнорра и как долго это продолжалось, трепетали ли влажные ресницы Овель, когда она желала офицеру счастливого пути, сколь галантны были банальности, которые без умолку говорил Эгин? Ответы на эти вопросы можно было бы найти в рапорте одного из офицеров охраны Овель исс Тамай, поданном на имя гнорра. В какой-то момент все эти детали показались Эгину не важными. Он был уверен – воспоминания об этой памятной встрече на Аллее Поющих Дельфинов ему придется сжечь так же, как он сжег полученную от Овель записку.
Сжечь, а затем развеять пепел по ветру, стоя лицом на восток. Сжечь, бросая вослед пеплу одно за другим чугунные заклинания – Слова Последнего Запрета. Эти магические предосторожности были отнюдь не праздными, ибо талантов гнорра хватило бы на то, чтобы при желании восстановить бумагу из пепла…
Нет, ничего предосудительного не произошло в публичных садах между женой гнорра и офицером Свода Равновесия.
И в записке тоже не было никаких шокирующих признаний, только светские формулы вежливости. Но каждое слово, выведенное неустойчивым почерком Овель, каждый ее жест во время их внешне пустой болтовни в публичных садах говорили арруму: «Я хочу тебя алчно, бесстыдно и неутолимо».
Тогда Эгин не посмел даже коснуться подола платья госпожи Овель краем своего плаща.
Не посмел даже улыбнуться ей так, как мужчины улыбаются женщинам.
Не набрался самоубийственной смелости попросить у нее что-то на память. Платочек, веер или еще какую-нибудь ерунду.
Но, покидая госпожу Овель исс Тамай, продолжившую любование лебедями возле премилого искусственного озерца, Эгин чувствовал себя так, как, верно, чувствует себя человек, свершивший Крайнее Обращение.
Он чувствовал себя прелюбодеем. Преступником. Обреченным. И даже ссылка на Медовый Берег казалась ему теперь лучшим исходом. Ибо водить шашни с женой гнорра Свода Равновесия – это все равно что пытаться печь крендели в священном огне Жерла Серебряной Чистоты.
Между тем гнорр требовал от Эгина служебного рвения.
Во-первых, Эгин должен был установить, кто убил рах-саванна и расправиться с убийцей по всей строгости варанских законов, но с учетом местных предпочтений.
Последнее значило, что Эгин может казнить виновного через отсечение головы, если тот окажется благородным. Или через удушение, если тот окажется выходцем из среднего сословия. Или же через голодную яму, если тот окажется кем угодно еще.
Но, с другой стороны, чтобы кара не казалась легкой, а назидательность – неполной, Эгин был уполномочен устроить местному люду потеху в соответствии с устоявшимися в области вкусами. Например, привязать убийцу за руки и за ноги к норовистым коням и поддать им по бокам плетью.
Во-вторых, Эгин должен был пристально следить, нет ли в уезде Медовый Берег таких, кто балуется запретными Вещами и Писаниями, кто верит в Отраженных или Звезднорожденных, кто соприкасается с Измененной тканью бытия или пестует Измененных тварей. Это как всегда. Но было одно, как бы совершенно незначительное, добавление.
Один подозрительный на крамолу в уезде Медовый Берег заведомо имелся, и гнорр – надо же! – знал, что его зовут Прокаженный.