Сердце волка - Хольбайн Вольфганг. Страница 28

Когда волки бросились к ним, откуда-то сверху затарахтел пулемет.

Штефан открыл глаза. К ледяному ветру добавился воющий вихрь, дунувший прямо с неба и моментально очистивший лед речки от тонкого снежного покрова. Между ними и волками ото льда откалывались и подлетали на метр ледяные осколки. Как минимум один из волков был убит, а остальные, поняв, что им не справиться с этим новым, внезапно появившимся противником, резко развернулись и бросились наутек.

Пилот не стал стрелять им вслед. Несущий винт пронзительно завывал, вертолет опускался все ниже и ниже и наконец приземлился на лед в нескольких метрах от Штефана, Ребекки и Висслера. Штефан, не успев даже облегченно вздохнуть, потерял сознание.

Часть 2

Штефан задумчиво смотрел на нескольких мужчин и женщин, сидевших в приемном отделении напротив него на дешевых пластмассовых стульях. Их лица выражали примерно те же чувства, какие испытывал и он сам: разочарование, нервозность, быть может, некоторый испуг, но больше всего — скуку. Два или три лица были ему знакомы: он уже десять дней регулярно приходил сюда и, похоже, был не единственным, кто решил, что лучше ежедневно тратить время на дорогу в больницу и затем еще два или три часа — а если не повезет, то и дольше — сидеть в ожидании своей очереди, чем лежать на больничной койке, каждое утро подвергаясь всевозможным процедурам.

Иногда ему казалось, что он поступил неправильно. И в самом деле, он ведь все равно проводил большую часть дня здесь, в больнице, — то в этом коридоре, то в одном из трех лечебных кабинетов, то у кровати Ребекки двумя этажами ниже. Нескольких часов, проводимых им каждый день дома, явно не хватало на выполнение накопившейся работы, которую ему не пришлось бы делать, если бы он лежал в больнице.

По привычке потянувшись правой рукой к своему левому предплечью, он поднял глаза и посмотрел на красный светящийся цифровой индикатор над дверью: двадцать девять. Следующим был его номер в очереди. Прикосновение к ране причинило боль, но он, несмотря на это, продолжал кончиками пальцев слегка водить по руке, массируя мускул. Хотя эта рана была не такой глубокой, как на ноге, она причиняла ему гораздо больше хлопот. Почти любое движение рукой вызывало боль, и еще ни одна ночь не прошла без того, чтобы он, ворочаясь во сне и поневоле задевая руку, не проснулся несколько раз от боли.

Однако сейчас ему вряд ли стоило на что-то жаловаться. Если вспомнить, в какой ситуации находились они с Ребеккой четырнадцать дней назад, когда вертолет приземлился на замерзшую речку где-то в Боснии, казалось чуть ли не чудом, что он сидит сейчас в приемном отделении больницы за тысячу километров от того места и чувствует всего лишь терпимую боль в плече и беспросветную тоску.

Штефан ненавидел долгое ожидание. Впрочем, он давно уже привык ждать: ему в силу особенностей его работы часто приходилось ждать часами, а то и сутками требуемого естественного освещения или же других необходимых условий, чтобы наконец сделать редкий снимок.

Однако привычка ждать отнюдь не означала, что ему это нравилось делать.

Нет, не нравилось, особенно учитывая то, что было много других занятий, которые были ему интересны. «Например, — подумал он с сарказмом, — можно было бы поехать домой и прослушать на автоответчике штук восемьдесят записанных сообщений и при этом решить, какие из них просто проигнорировать, а на какие придумать ту или иную отговорку». Хотя он все еще сомневался, правильно ли поступил, настояв на амбулаторном лечении, у него уже не было никаких сомнений относительно того, что он совершил ошибку, растрезвонив о своем возвращении из Боснии. То, что они с Бекки работали как независимые репортеры, отнюдь не означало, что никто не претендовал на их время и на результаты их работы.

Пока ему удавалось ограждать Ребекку от назойливых коллег, однако это не могло продолжаться бесконечно. Акулы пера учуяли, что тут пахнет сенсацией, и непременно хотели каким-то образом приобщиться к этому. Теперь Штефан сам стал одним из персонажей сенсационной истории, и это позволяло ему пока не быть одной из этих акул, но когда-то эта отсрочка должна была закончиться. Штефан периодически задавался вопросом: стали бы они с Бекки вести себя так же, как эти журналисты, если бы тоже сейчас жаждали сенсации? И неизменно приходил к одному и тому же неприятному, но однозначному ответу: да, стал бы.

Наверное, было очень правильно, что им довелось побывать по ту сторону репортерского фотообъектива, и, возможно, они будут помнить об этом, когда все уже останется позади и они снова станут акулами пера, вовлеченными в никогда не прекращающуюся охоту за новостями и сенсациями. Возможно. А может, и нет. Ничто не забывается так быстро, как благие намерения. Даже те, которые появляются в силу собственного печального опыта.

Ход его мыслей был нарушен жужжанием зуммера. Штефан поднял глаза и увидел, что на цифровом табло теперь светится его номер. Он поспешно положил на стол журнал, который перед этим держал раскрытым у себя на коленях, но так и не удосужился начать читать, поднялся со стула и зашел в кабинет, где проводился медосмотр.

Врача там еще не было. Прежде чем медсестра успела произнести хотя бы слово, Штефан расстегнул рубашку, стащил ее с себя и затем, присев, закатал левую штанину брюк. Медсестра нахмурилась, но так ничего и не сказала. Она, наверное, была новенькой: он раньше ее здесь ни разу не видел. Пожалуй, она еще не привыкла к таким понятливым пациентам, как он. Впрочем, Штефан разделся сам и без напоминаний не потому, что хотел облегчить ей работу или произвести на нее хорошее впечатление, — он всего лишь хотел как можно быстрее пройти предстоящую неприятную процедуру.

Медсестра положила серый скоросшиватель с его именем и длиннющим номером на обложке на простой письменный стол, стоявший рядом с топчаном для больных, раскрыла скоросшиватель и, не говоря ни слова, вышла из кабинета. Штефану опять пришлось ждать. Он, проверяя свою силу воли, старался не смотреть на часы, однако ему показалось, что прошло не менее десяти минут, прежде чем дверь наконец-то отворилась и вошел доктор Крон.

Врач молча, кивком головы, поприветствовал Штефана и, даже не взглянув на лежавший на столе скоросшиватель с историей болезни, тут же принялся — по-прежнему ни слова не говоря — снимать бинты с левого предплечья своего пациента.

Штефан сжал зубы. Ему было больно. Нельзя сказать, что это была очень сильная боль, однако она относилась к тем видам боли, которые, пусть даже и слабые, переносятся с большим трудом. Штефан держал себя в руках, но не смог подавить облегченного вздоха, когда Крон наконец снял бинты с его плеча и предплечья и небрежно бросил их на пол.

— Здесь раны выглядят довольно неплохо, — сказал врач. — Они заживают очень быстро. По всей видимости, ваш организм прекрасно реагирует на лечение.

Он на секунду замолчал, а затем, наклонив голову набок, спросил с некоторым недоверием и даже упреком:

— Вы ведь принимаете лекарства, да?

— Конечно, — ответил Штефан.

На самом деле это утверждение не совсем соответствовало действительности. Тех лекарств, которые Крон и его коллеги прописали Штефану за последние две недели, хватило бы, чтобы укомплектовать среднюю по размерам корабельную аптечку. Поэтому Штефан читал показания к применению у каждого лекарства и затем решал, какое из них он будет применять, а какое спустит в унитаз. Похоже, сделанный им выбор оказался правильным.

— Ну и прекрасно! — произнес Крон.

Он отодвинулся вместе со стулом немного назад, наклонился и начал снимать бинты с раны на икре Штефана — эта рана была самой болезненной.

— Извините меня за подобный вопрос, — начал врач, — но вы просто не поверите, как много пациентов приходят сюда, ожидая от меня чуть ли не чуда, а сами и не думают принимать лекарства, которые я им назначаю.

Он довольно резко сдернул последний виток бинта с ноги Штефана, от чего тот едва не вскрикнул от боли, и, внимательно осмотрев рану, обрадовался.