Камень, брошенный богом - Федорцов Игорь Владимирович. Страница 31

— Убирайся! — не желала слушать моих намеков Бона.

Пришлось удалиться. Закрыв за собой дверь личных покоев, нырнул на кровать. Лебяжье ложе по-матерински нежно приняло в просторные объятья мое неизбалованное сибаритством тело. Не сказано хорошо! Должно быть, так чувствуют себя ангелы, блаженствуя на белоснежных облаках, млея под лучами солнца и обмахиваясь для прохлады собственными крыльями. Я горько вздохнул. Ангелом дозволенно многое. Нам же убогим разве только повалятся на чистых простынях в сапогах и с неумытыми физиономиями.

Расстегнул пояс с мечом и кинул на комод, разметав строй шкатулочек и пудрениц. Повернувшись на живот, прополз по-пластунски и боднул головой в подушку.

— Спокойной ночи, малыши! — пожелал я и, выплюнув персиковую косточку за изголовье, отер губы о наволочку. Спать я не собирался. После мадеры и фруктов, хотелось легкомысленной радости амурных похождений.

Належавшись вдоль и поперек, встал. Хмель немного выветрился и не мешал к проведению вылазки. Прокравшись к двери с осторожностью диснеевского кота Томаса, прислушался. Тишина. Приоткрыл дверь и посмотрел в щель. Псы насторожились, их чуткие уши завертелись локаторами. В столовой ни кого, пусто. Судя по звуку льющейся воды "моя любовь" изволила принимать ванну. Одна… Розовая и скользкая! Я внимательно пригляделся к четвероногим стражам. Хорошо ли вышколены собаки?

Не таясь, прошествовал к столу и взял бутылку муската. Глоточек за папу, глоточек за маму…

— Цезари! Идущий на смерть приветствует вас! — обратился я к псам и менее патетично добавил. — Да коснется моих чресл, не острый клык, а поцелуй Фортуны!

На голос псы подняли морды, но с места не двинулись. Без стука, по-свойски, я зашел в купальню.

Бона возлежала в ушате, в хлопьях мыльной пены. Наружу торчали голова и гладкие пятки. Мой приход Бону не удивил.

— Лех! — обратилась она ко мне, желая предостеречь от глупых поползновений.

Я угодливо склонился перед отмокающей в воде сердитой девой.

Не знаю, слышала ли Бона мое поэтическое мурлыканье, но мою хитрющую рожу видела точно. Я присел на краешек ушата.

— Не желаю ничего слушать, — попыталась пресечь мои словоизлияния Бона.

— А я ничего и не говорю, — возразил я.

— Тогда зачем пришел? — в её голосе прозвучало злорадство. Бона знала, на каком крючке держать Гонзаго. Доступная недоступность.

— Зачем? — переспросил я с наивной рассеянностью.

— Да! Зачем? — злорадства в голосе стало на гран больше.

— Зачем? — потянул я, поливая на пятки Боны мускат из принесенной бутылки. Моя наивность "вдруг" сменилась озарением. — Говорят, узнать подлинный вкус вина можно лишь слизывая его с кожи.

Пятки моментально утонули.

— Лех! — злорадство уступило место недовольству и росло оно быстрее всяких геометрических прогрессий.

— Не хочешь пригласить меня составить компанию? — искусительнейшим тоном спросил я.

— Нет, — отказалась Бона. Мое предложение не вызвало в ней восторга.

— А все-таки? — подлизывался я и демонстративно сбросил с ноги сапог. Пахнуло отнюдь не Шанель номер три.

— Нет, — еще категоричней отказала Бона.

— Подумай? — настаивал я и снял второй сапог. Не шанельный запах усилился.

— Лучше оставь меня в покое, — пригрозила купающаяся сеньора.

— Кому лучше, — я опустил руку в воду и побултыхал. — Одна знаменитая особа… Ксавьера, рекомендует сеньоритам для пышности волос мыть их мужской спермой.

Должно я ляпнул лишнего. Бона взвилась из воды, что анаконда за поросенком пекари.

— Мерзавец! Так ты столько времени жил у этой опозорившейся шлюхи?!!

С ответом я бы запоздал даже отрепетировав его заранее. Бона схватила меня за рубаху и уронила в ушат. Не теряя полученного преимущества, плюхнулась сверху.

— У..оо ююю! — расслышал я сквозь воду ее возглас, что вероятно означало "Утоплю!"

И утопила бы в праведном гневе и неистовстве не прояви я чуточку хладнокровия. Отказавшись брыкаться и кожилиться в попытках вынырнуть на поверхность, я спокойно лег на дно. Дождавшись момента — сеньора, толкла меня коленками не хуже бетономешалки, просунул руку между её ног, прямо к незащищенной hole [35]. Бона вскочила с меня как ошпаренная, высвободив путь к спасению. Я не замедлил всплыть глотнуть воздуха и полюбоваться ладной фигуркой графской любовницы.

Купание окончилось. Грозная фрау, стоя ко мне аппетитной попой, наспех вытиралась льняной простыней.

— Сожалею, что помешал, — отплевывая пену, раскаялся я. Глядя на ее стройные ножки можно было пожалеть не только об этом.

Путаясь в краях ткани, Бона выбежала из купальни, хлопнув дверью. Баночки на этажерке зазвенели-заплакали, прощаясь с прелестной купальщицей. Мое общество их устраивало меньше.

Выловив со дна ушата, упавшую в месте со мной бутылку, я полил на себя разбавленным ушатной водой вином. Пахнущая солнечным виноградом смесь ласковыми слезами побежала по щекам и подбородку. Закрыв глаза, парю в теплом покое.

Колокол к Септе застал меня сидящим за пустым столом. Спать я не ложился и провел время за распитием хереса. Сам себе компания и собеседник, бутылку, пятипинтового монстра, я не торопясь, прикончил. По выходу из спальни, Бона удостоилась чести лицезреть мой последний бокал. Сеньора утопительница выглядела плохо выспавшейся: под глазами тени, личико не вдохновенно, возле губ складочка.

— Я готов принести наиглубочайшие извинения, — предложил я Боне.

Нужда в моих извинениях, что голому погоны.

— Приготовься к дороге, — властным тоном потребовала она.

В отличие от меня Бона при полном параде. Застегнута на все крючки, зашнурована на все завязки. Я же наоборот ни на йоту не соответствовал скорому отъезду, щеголяя в одних "колготках". Моя одежда, вымоченная вчерашним купанием, сохла, где попало: штаны на полу, рубаха на спинке кресла, сапоги дежурили в купальне.

В дверь скромно постучали.

— Входите, — разрешила Бона.

Слуга, рыжеватый проныра в деревянных башмаках, принес ланч. На расписном разносе скромно стояли ваза с персиками и виноградом, бутылка ликера "Старина Бу", два бокальчика и пиала меда с орехами, с воткнутыми вертикально серебряными ложками.

Выставив снедь на стол, рыжий почтительно согнулся в ожидании распоряжений.

— А что любезный в городе бордель есть? — полюбопытствовал я у слуги. В первоисточнике помнится, говорилось о невестах.

— Имеется, сеньор граф! — робко ответил рыжий, подозрительно косясь на Бону.

— И как там? — допытывал я. Моя натура, намолчавшаяся за долгую "ночь" требовала душевных бесед и плаканий. Не то, что б я капитально перебрал и обижен, чисто в подержание российского рюмочного этикета.

— Ступай, — прервала наше едва начавшееся общение Бона. — Передай сержанту Танкреду, пусть подают карету. Мы сейчас спускаемся.

Слуга не замедлил уйти. Я потянулся к бутылке с ликером. Так. Подлечится.

— Прекрати! — одернула меня Бона. С рыжим слугой она разговаривала точно таким же тоном.

Я убрал руку от бутылки.

— И поторопись с одеванием!

Совет сопровождался броском моих подобранных с полу штанов.

Пришлось экипироваться. Выглядел я неблестяще. Больше походил на замученного любовницей стареющего волокиту.

Ланч прошел без моего участия и покидал я "Розы и шпоры" не в добром духе. Бона молчала, псы гыркали, слуги кланялись ниже, чем католики папе римскому, колобок-хозяин сыпал любезности и вертелся под ногами, искушая меня запнуть его в распахнутые ворота конюшни. С таким паскудным настроем следовало не отправляться в путь-дорожку, а забуриться в кабак и пить, пить, пить, пока не начнут мерещиться зеленые инопланетяне. Но кто ж нас подневольных спрашивает: ложку ли нам маку или толстый х… в сраку.