Без души (СИ) - Болдырева Ольга Михайловна. Страница 29

Женщина была ранена, и ранена смертельно. Невозможно представить, что заставляло её двигаться, делая механические движения. Нет, возможно — это материнский инстинкт, безграничная любовь к своему дитя.

Шаг… шаг, маленькая передышка. Снова шаг. Воздух хрипло вырывается из неплотно сжатых губ, на которых лопаются кровавые пузырьки.

— Ещё немного… чуть — чуть… да, да… совсем немного. Ты только не плачь. Скоро всё будет хорошо. Вот пройдем, и ты будешь в безопасности.

Потрескавшиеся губы продолжали что — то шептать. Бессмысленный взгляд блуждал по кладбищу, будто бы женщина надеялась на чудо. Несколько шагов, и снова передышка.

— Не плачь, я понимаю… Ты устал, я тоже, — сквозь силу она проталкивала через себя слова. — Но спать нельзя. Нужно идти, идти дальше. Тут совсем немного… Я смогу тебя кому‑нибудь передать, и ты будешь жить. Да, да, именно жить, только держись.

Женщина прошла мимо, не заметив меня. А я, словно завороженный, слушал её шёпот. На склоне она несколько раз споткнулась и закашлялась. Ребёнок заплакал сильнее. На миг мне удалось оторвать взгляд от женщины, и я заметил, что на вересковом холме мы не одни. Худенькая девочка в бесформенном балахоне шла босиком, бесшумно ступая след в след.

Здравствуй, тихая госпожа…

— Стой, — я встал у неё на пути. Смерть подняла на меня опухшие от слез глаза. По щеке скатилась капля крови, — тонкий след на скорбной тропе. Худое осунувшееся лицо не выражало ничего, кроме бесконечной тоски. — Что она тебе? Позволь дойти до поселения.

— Зачем? — тихий голос был подобен шелесту сухой листвы. — Что ты знаешь о ней и о ребёнке?

— Ничего, но прошу.

Госпожа улыбнулась. В несколько шагов она приблизилась почти вплотную, несколько секунд внимательно смотрела глаза в глаза, а затем провела холодным пальцем по моим губам.

— Не сможешь помешать. Скольких я забрала у тебя, Сергей? А жизнь чужого человека — ничто. Я никогда не прихожу без приглашения. Только за теми, кому пора. Хотя могу заключить с тобой договор. Искренне захоти, чтобы она осталась жива, и я разрешу ей дойти.

Мы рука об руку шли вслед за женщиной, и каждый шаг на палую листву падала капля крови — еще одна ее слеза. Так Смерть оплакивает всех…

— Ты немилосердна, знаешь же, что я не могу захотеть или почувствовать, — покачал головой. — И не понимаю.

— А хочешь понять? — на минуту остановившись, она подняла к небу глаза.

— Возможно.

— Что ж… тогда увидимся. Жди в гости. А сейчас, прости.

Подарив мне на прощанье странную улыбку, она пошла вперёд. Поравняться с женщиной не стоило никакого труда. Легкое прикосновение и шёпот оборвался, а тело упало на землю, до последней секунды пытаясь сохранить жизнь ребёнку.

Тихая госпожа обернулась и растворилась, рассыпавшись желтыми листьями.

Я не спеша подошёл к телу. Женщина не дошла совсем чуть — чуть. Не успела. Но ребёнок остался жив. Он тихо недовольно хныкал, не понимая, кого только что потерял. И я точно знал, что завтра этот комок жизни обретёт новую семью. Осталось только переждать бесконечно длинную ночь.

… "жди в гости" — что же я наделал?

Глава 1.8

Когда‑нибудь…

О чем печаль? Твоя душа мертва.

Любой герой есть нравственный калека.

Зачем твоя шальная голова

Так льнет щекой к щербатой плахе века?

Андрей Белянин

Сейчас:

За столом сидел тощий мужчина чуть старше тридцати лет.

Бледный. Поседевшие до срока волосы обвисли грязными прядями. Старая керосиновая лампа освещала деревянную крышку стола в подпалинах, плошку с недоеденной похлёбкой, в которой плавала дохлая муха, руки — подрагивающие с пигментными пятнами, и листы: исписанные, желтые, сваленные неопрятной стопкой. Мужчина обхватил голову непропорциональными высохшими руками, надавливая пальцами на виски, словно в надежде выгнать оттуда боль, и безумным взглядом блуждал по чернильным неровным строчкам. Стены жалкой лачуги насквозь провоняли таким знакомым мне запахом. Он опутывал мужчину тонкими нитками, превращая в послушную марионетку своих кошмаров.

Густой, перебродивший запах отчаянья…

— Добрый вечер, — я вежливо поздоровался, выходя из плотной и такой уютной тени, которая с неохотой выпустила меня из своих объятий.

Теперь я всегда стараюсь быть вежливым и корректным. Что‑то вроде правил, которые я сам для себя установил и теперь соблюдаю, как покладистый первоклассник выводит в тонкой тетради закорючки, что только в будущем превратятся в буквы, а затем в предложения.

И обязательно улыбка. Смерть должна уметь улыбаться — пусть это и получается страшно и отвратительно.

Безумец дернулся, но вскакивать на ноги не стал. Только повернул голову в мою сторону. Выцветшие глаза, на скуле грубый шрам. Губы сжаты в узкую полоску. На них виднелись капельки крови — видимо, часто прикусывал, борясь с приступами страха и безумия.

— Да… вечер… — согласился он, просто повторяя слова, пытаясь вспомнить: как это — говорить. Казалось, он даже не понимал, кто я и зачем пришёл сюда.

— А кто ты? — словно мысли прочитал.

Теперь голос его звучал совсем по — другому: ровно, снисходительно.

— Я не знаю ответа на этот вопрос, — наверное, стоило пожать плечами, но я запретил себе это глупое движение, которое может выдать слишком многое, что нужно уметь скрывать. Стараюсь контролировать то, что я говорю, как при этом жестикулирую. Медленно отучаю себя от человеческих привычек. Ведь я давно перестал быть человеком, только начал это по — настоящему осознавать совсем недавно.

И скрывать своё незнание больше не имеет смысла — теперь никто не осмелится осудить меня за него.

— Тогда спрашивать не нужно. Все равно ответа не будет. Смотришь? Интересно? — он обвёл взглядом свою лачугу.

— Интерес мне недоступен. Просто смотрю. Считаешь, мне лучше поторопиться с исполнением приговора?

— Как хочешь. Не боишься, что промедление поселит сомнение в твоём сердце? Говорят, если смотреть жертве в глаза — рука может дрогнуть.

— Может быть… Такое говорят, — эхом откликнулся я.

Минуту мы молчали. Мне было безразлично — убить безумца сейчас, через пять минут, или же вернуться за ним через год. Он, как и любой смертный, не спешил на встречу к тихой госпоже. Может, именно поэтому я всё‑таки не стал медлить с вынесением приговора.

Они другие. Теперь я могу это понять. Осознать. И это отчаянье мне совсем незнакомо. Все в прошлом. В далёком никогда. Год или минута не имеют значения для меня. Но зачем давать отсрочку тому, кто не может оценить красоту вечности?

— Ты говорил, что творцы не всесильны. Ты назвал их избалованными детьми. Прилюдно обвинил в том, что они присвоили себе заслуги истинного Создателя. Что они лгут, стравливают людей.

Заученные фразы звучали так, как и всегда. Ничего нового — набор букв, соединённых в определённой последовательности. И, по сути, он не несёт в себе ничего. Этот мужчина уже мертв. Он умер в тот момент, когда, зачеркнув очередную выполненную работу, я перевёл взгляд на строчку вниз и прочёл его имя. И от того, скажу я, за что он уже убит или нет — ничего не изменится.

— Ты сказал, что творцы — опухоль на теле множественной вселенной, их руки по локоть в крови, а души — черная гниль. Подтверждаешь ли ты свои слова?

— Подтверждаю.

— Ты посеял смуту в сердцах смертных существ. Ты осквернил творцов грязной ложью. Ты совершил ошибку, безумец, и за это приговариваешься к смерти. Последнее слово?

Это было обязательным условием исполнения приговора. Фанатики, вроде этого мужчины, не умели уходить просто так. Могли растягивать пафосные речи на долгие минуты, захлёбываясь своими идеями и доводами. Может, надеясь переубедить меня, может, не понимая, что воздух не сохранит слова, а время крохами секунд сотрёт отзвуки из ткани мира. Это было единственным, что действительно утомляло.