Неживая вода - Ершова Елена. Страница 2

– Вовсе я не смеюсь, – голос Званки был серьезен и решителен. – А вдруг мы с тобой последний раз видимся? Вдруг меня навь заберет, что тогда? Я ж ни разу в жизни не целовалась. А ты… ты не расскажешь никому. А если и расскажешь – кто поверит?

– Что ты ерунду-то говоришь? – Игнат почувствовал, как от ее прикосновений начинают разливаться теплые волны.

– И совсем не ерунду! – Званка еще сильнее впилась пальцами в его плечи. – Сам же сказал, что нравлюсь я тебе? Сказал! Ну, так целуй!

Она зажмурилась, вытянула обветренные на морозе губы, дохнув на Игната молоком и сладостью. И теплая волна в этот же миг достигла Игнатова сердца. Обернула его жаркой, влажной рукавицей. В животе тотчас же возникла ноющая тяжесть.

Званка ждала.

Тогда Игнат зажмурился. Неумело ткнулся своими растрескавшимися губами в ее ждущий рот. Больно ударились зубы. На языке сейчас же появился ржавый привкус чужой крови.

– Ай! Дурак! – Званка толкнула его в грудь, отпрянула.

Игнат тоже отступил и только виновато повторял:

– Прости, прости…

– Смотри, губу мне разбил! – она несколько раз провела пальцами по рту, сердито глянула на оторопевшего мальчика. – Да что с тебя взять? Дурак и есть дурак!

А потом почему-то расхохоталась.

Игнат растерялся совершенно, и только искоса наблюдал, как смеется его подруга, встряхивая пшеничными косами. Потом Званка смахнула выступившие от смеха слезы, вытерла рукавом рот и уже совсем без злобы дружелюбно сказала:

– Ладно, пойдем домой. А то вправду родные ремня всыпят.

Все еще чувствуя неловкость, Игнат послушно поплелся следом. Его губы горели, будто прикоснулись к раскаленной головне. Но жар в животе спадал. Потому что чувствовал спиной наступающий холод. Потому что сзади, подминая под себя почерневшие стволы сосен, катился набухающий тьмою вал.

«Пережить бы зиму, – подумал Игнат. – А там придет новая буря – весенняя…»

Но до весны Званка не дожила: на закате навь достигла деревни.

2

О событиях того страшного вечера Игнат старался не вспоминать. Жизнь потекла своим чередом, а время, терпеливый лекарь, старательно штопало раны прошлого.

За несколько лет, что Игнат провел в интернате, он совершенно утвердился в мысли, что трагические моменты изгладились из его памяти. Прочие дети поначалу пытались подтрунивать над ним, но на глупые дразнилки Игнат не обижался. Когда же один из самых несносных воспитанников интерната довел его своими придирками, тычками и подзатыльниками, терпение Игната лопнуло. Он отвесил задире такого тумака, что тот полдня прохныкал в медицинском боксе, изведя пачку салфеток на свой расквашенный нос. Больше к Игнату никто лезть не отважился.

Со временем он превратился из нескладного подростка в крепкого юношу с копной темных кудрей и наивным, по-детски растерянным взглядом. Наверное, именно из-за этого взгляда потерявшегося щенка, а еще из-за врожденного простодушия, Игнат ходил в любимчиках у воспитательницы Пелагеи. И, когда настал срок прощания, провожала его тепло, с материнской заботой.

– Чем займешься-то? – спрашивала в день отъезда Пелагея, помогая утрамбовывать в чемодан растянутые свитера, полинявшие брюки и прочий Игнатов скарб.

– Поначалу дом надо в порядок привести, – со знанием дела отвечал Игнат. – А там и видно будет. Руки у меня есть, прилежание тоже. Вашими стараниями, теть Паш, я и грамоте обучен. Неужто работу не найду?

– Найдешь, найдешь, – улыбалась Пелагея. – Не дури только да от пьянства берегись.

– Не пью я, теть Паш, – возражал ей Игнат. – Да и не курю. Зачем мне это?

– Вот и правильно, вот и хорошо, – Пелагея кивала, заворачивала в дорогу только что испеченные, с пылу, с жару ватрушки. – Работу найди, девушку работящую, и живи себе с Богом.

Игнат вздыхал, улыбался виновато.

– Кто ж за меня, теть Паш, пойдет?

«А Званка? Пошла бы?»

Эта мысль, вспыхнувшая в его голове спустя столько лет, будто свеча в темной кладовке, в первый момент испугала его.

Но тогда Игнат не придал этому большого значения. Ему предстояла самостоятельная, взрослая жизнь. И, попрощавшись с Пелагеей, Игнат отправился на вокзал. И поезд, медленной гусеницей отползающий от станции, снова делил на куски Игнатову судьбу, отрывая его от прошлого, как щенка отрывают от кормящей суки, чтобы передать в руки новому хозяину.

И вот теперь, поставив старенький чемодан на грязный бетон перрона родной Солони, Игнат почувствовал легкий укус беспокойства. Словно резкий морозный воздух родной земли, войдя в его легкие, разорвал застарелый шов.

Вот тогда-то перед его внутренним взором всплыло светлое и строгое лицо Званки.

Той Званки, которую Игнат запомнил в сосновом лесу – голубые омуты глаз и пшеничные косы, спадающие на плечи.

(…не той, что осталась лежать обездвиженной грудой изломанной плоти на вымерзшей земле, под опустившейся гробовой крышкой свинцового неба…)

Званка улыбнулась Игнату знакомой и теплой улыбкой, и шепнула:

«С возвращением домой…»

Игнат почувствовал, будто воздух вокруг прогрелся сразу градусов на двадцать, не меньше. Он погрузился в жар, как когда-то в детстве головой нырял с деревянных мостков в стоячую воду пруда. Животный инстинкт подсказал ему задержать дыхание.

Игнат надул щеки, и даже зажмурился, чувствуя, как ужас смыкается над его головой, будто толща воды. И когда, казалось, легкие должно было разорвать от невыносимого давления, рядом прозвучал обычный, человеческий и вполне реальный голос:

– Игнашка! Ты ли это, щучий сын?

Игнат удивленно распахнул глаза и жадно глотнул морозного воздуха.

Званки не было. И страх, на мгновенье смявший его тело, исчез тоже.

Вместо этого ему навстречу приближался долговязый мужчина в овечьем тулупе.

– Ну, что рот разинул, дурень этакий? Дядьку Касьяна не признал?

Мужчина улыбался радостной, немного пьяной улыбкой сквозь заросли запущенной бороды. Крупный, покрасневший от мороза (или, что вернее, от излишних возлияний) нос, разбегающиеся от уголков глаз морщинки и размашистая походка человека, большую часть жизни привыкшего стоять на лыжах, всколыхнули в памяти Игната давно забытые картины.

– Дядя Касьян! – рот Игната разъехался в простодушной улыбке. – А как же не помнить-то? Кто ж меня лесному промыслу обучал да на лыжи ставил?

Поравнявшись с Игнатом, мужчина в охапку сграбастал паренька, захлопал широкими ладонями по плечам.

– Охо-хо! Совсем заматерел! Залохмател-то как! Был-то куренком, на один ноготь положить, другим придавить. Надолго ли к нам?

– Насовсем, дядя Касьян.

Игнат высвободился из медвежьей хватки Касьяна, заморгал слезящимися глазами. Сивушный дух, исходящий от мужчины, валил с ног.

– Неужто, совершеннолетний стал? – спросил тот. – Сколько же годков прошло?

– Лет пять, – с улыбкой ответил Игнат. – А вы как поживаете? Все ли в Солони по-прежнему?

– Поживаем-то мы известно, как… ни шатко, ни валко, – Касьян махнул рукой в драной рукавице. – Сегодня работа есть, завтра ее нету. Землица совсем неживая стала, урожая родит мало. Да и зверья в лесах поубавилось… А все после той беды…

Касьян вдруг понизил голос и пугливо огляделся по сторонам, словно опасаясь, что его могут подслушать непрошенные свидетели. Но никого рядом не было. Поезд давно покатил дальше, болезненно чихая и выбрасывая в воздух столбы черного едкого дыма. Платформа была тиха и безлюдна. И ноющее чувство беспокойства снова зашевелилось где-то глубоко в Игнатовой утробе.

«Жуки-метрвеглавцы в спичечном коробке», – пришло на ум.

– Где ж ты жить будешь? – Касьян решил переменить тему. – В бабкином доме, что ль?

– В нем, – подтвердил Игнат. – Цел ли?

– Цел, что ему будет. Как бабка Стеша померла, так и пустует он, а посторонние к нам не суются. Вымирает деревня-то.

Они немного помолчали. Потом Касьян вздохнул, снова обдав Игната запахом перегара.