Неживая вода - Ершова Елена. Страница 4

– Стой, – тем временем сказал Касьян. – Прошли, кажись.

Он развернулся и забрал чуть левее, мимо обломанного можжевельника. Игнат двинулся следом, и высохшая, будто рука скелета, узловатая ветка кустарника зацепилась за рукав Игнатовой парки.

«Игнаш-шш…» – выдохнул пробежавший по кронам ветер.

Парень вздрогнул, высвободился из цепкого захвата можжевельника и поспешил за Касьяном. Щемящее беспокойство, зародившееся еще на перроне, вернулось снова.

– Дядя Касьян, – Игнат окликнул впереди идущего мужчину. – А она… тоже здесь похоронена?

Ему показалось, что широкие плечи Касьяна вздрогнули.

– Здесь, – эхом отозвался он, и добавил, почему-то понизив голос:

– То, что осталось…

Спину Игната снова будто опалило жаром.

«То, что осталось лежать на остывшей земле после того, как навь покинула деревню…»

– Пришли.

Касьян остановился так резко, что Игнат едва не влетел в его пахнущий соляркой и прелой овчиной тулуп. Мужчина посторонился, пропуская парня вперед. Но тот не смог сделать и шага.

Вдруг навалилась такая тяжесть, словно весь небесный свод обрушился на его плечи. Игнат даже почувствовал, как подломились его колени. Под локоть предупредительно нырнула шершавая ладонь Касьяна.

– Ну, ну! – донесся откуда-то издалека голос. – Ну что ты, парень? Держись-ка! Держись…

Игнат только смотрел вперед. Туда, где из серой пелены зимнего дня выступил покосившийся деревянный крест. Имя. Дата.

«Два года назад, – вспыхнула запоздалая мысль. – Два года…»

В правый висок вошла раскаленная игла. От ее жара Игнату показалось, что внутри его головы все начало плавиться. Размягченная лава горя не умещалась в замкнутом пространстве черепной коробки, и горячими ручьями выплескивалась наружу. И только потом, слизнув языком соленую влагу, Игнат понял, что плачет.

– Два года не дождалась… – прошептал он. – Что ж ты, баба Стеша?

Потом повернул к своему спутнику совсем уж чумазое, перепачканное слезами и грязью, лицо. Попросил:

– Подождите меня в машине, дядя Касьян? Попрощаться наедине хочу…

Касьян понимающе кивнул. Хотел что-то сказать, но передумал. Несильно, по-отечески хлопнул Игната по спине, будто понимая, что негоже постороннему видеть чужие слезы.

Уже и запах овчинного тулупа истаял в морозном свежем воздухе, уже и стихли тяжелые шаги, а Игнат все стоял у покосившегося креста, и плакал тихо, беззвучно, горько. Поэтому он не видел, как над головой постепенно начали сгущаться тучи. Как в полях поднялась поземка, вздымая крученые снежные вьюны. Как с сосновых лап посыпался иней. Ветер швырнул за воротник щедрую пригоршню снега. Тогда только парень ойкнул, принялся вытряхивать набившийся снег, а, вытряхнув, выпрямился и огляделся.

Он находился на кладбище один-одинешенек. Кресты и темнеющие стволы сосен обступили его, будто собирались взять в оцепление. Новый порыв ветра пронесся по лесу, как тяжкий вздох мертвеца, придавленного непосильной тяжестью смерзшейся земли.

Игнат отступил. Под ногу некстати подвернулась сухая ветка. Ее хруст прозвучал в замороженном кладбищенском воздухе, словно выстрел.

«Вдруг мы видимся в последний раз? – всплыли в голове слова. – Вдруг меня заберет навь? Заберет навь… заберет…»

Тонкий, девичий голос эхом отдавался в ушах. Знакомый голос. Голос Званки.

И вот тогда, с новым глотком морозного воздуха, в легкие Игната ворвался страх.

Он круто повернулся на пятках и бросился прочь, не разбирая дороги. Ветер подталкивал в спину, швырялся хвоей и снегом. Ветки кустарников хлестали наотмашь. Еще один можжевеловый куст, внезапно выросший на пути, больно стегнул Игната по правой щеке. Парень отшатнулся, споткнулся о сплетение узловатых корней. Потом потерял равновесие и с размаху хлопнулся наземь. Ватные штаны не дали разбить колени в кровь. Но вовсе не это сейчас заботило Игната.

Он лежал на могиле.

Руки упирались в покатый бок холмика. Наспех сколоченный крест перечеркивал небо грубыми косыми штрихами. А еще к кресту был приколочен керамический портрет. От времени глазурь потемнела и вытерлась, сверху вниз фарфоровую заготовку пересекала трещина, но все же Игнат узнал это лицо.

Круглые щеки. Курносый нос. Две тугие косы, спадающие на плечи.

Внизу по фарфору вилась надпись:

«Званка Добуш».

Снова появилось чувство, будто Игнат с головой ныряет в прорубь деревенского пруда. В животе стало холодно и пусто, мир закачался и поплыл, расходясь концентрическими кругами.

«Имя-то какое – Званка, – подумалось Игнату. – Она всегда на помощь приходила, только позови…»

Веселая, отзывчивая девочка…

Не поэтому ли ее выбрала навь?

Мир теперь окончательно подернулся сгустившейся мглой. Исчезли изломанные свечи сосен, и осевшие бугорки могил, и черные кресты. Ничего этого Игнат не видел больше.

А видел пламя…

…Сначала пришел низкий, протяжный гул, от которого мгновенно заложило уши. Игнату показалось, что пол в избе задрожал, словно деревянные мостки после прыжка в воду. И он не сразу понял: звук пришел с воздуха.

Утробный рев расколол надвое небо. Полыхнуло короткой вспышкой, как бывало во время грозы.

«Молния, – подумалось Игнату. – Откуда бы ей взяться зимой?»

И сразу же вслед за молнией в небо ударил крученый огненный столб.

– Сколько тебе повторять, неслух ты этакий?

Окрик прозвучал надрывно, но не грозно. Скорее, испуганно. Паренек послушно отпрянул от окна. Изба расплывалась оранжевыми пятнами, и в этом огненном мареве Игнат видел бабу Стешу, испуганно машущую ему рукой.

– Живее, Игнашка! Залезай же, лихо мое!

Он юркнул мимо бабки в пахнущую сушеными травами и землей раскрытую утробу погреба. Внизу, возле дальнего угла, нахохлившимся совенком сидела Званка.

– И носа не смейте казать, пока не позову, слышите? – строго прокричала бабка.

Она опустила крышку погреба, и Игната окутала непроглядная тьма. Он вздрогнул, когда что-то теплое коснулось его руки.

«Мыши?» – сразу же пронеслось в голове.

Но это была всего лишь Званка. Ее встревоженный шепот раздался возле самого уха:

– Что это такое, Игнаш, а?

Он сжал ее мокрую ладошку, ответил уверенно и серьезно:

– Навь.

Они замолчали, и некоторое время сидели, плотно прижавшись друг к дружке. Было тихо-тихо. Так тихо, что собственный пульс казался Игнату неправдоподобно громким, будто какой-то крохотный гном бил в барабаны в глубине его головы.

Званка первой нарушила молчание:

– А, может, и нету ничего?

– То есть как? – недоуменно переспросил Игнат. – Нави нету?

– Ничего нету, – повторила Званка.

Она убрала руку. Привыкший к темноте Игнат видел, как ее силуэт выпрямился во весь рост.

«А как же взрыв?» – хотел спросить он, и не спросил.

Угловатый званкин силуэт качнулся в сторону. Послышался грохот посуды, как если б кто-то с размаху влетел в кухонный шкаф.

– Осторожно! – негромко вскрикнул Игнат.

Званка что-то сердито прошипела. Снова послышался звук сдвигаемого стекла.

– Тьма – хоть глаз коли. Что тут у вас за банки? Варенье?

– Варенье, – убитым голосом подтвердил Игнат. – Разбила?

– Не…

Силуэт качнулся обратно. Шаги теперь были осторожными, выверенными.

– Ты как хочешь, а я пошла наверх, – снова подала голос Званка.

Под подошвой скрипнула ступенька.

– Баба Стеша велела сидеть тут.

Игнат тоже подался вперед и ухватился рукой за край деревянной лестницы.

– Сиди, сиди, – отозвалась Званка.

Ступеньки продолжали поскрипывать в такт ее осторожным шагам.

– А как же навь? – страшное слово упало во тьму, как камень в разинутый зев колодца.

– Вот и посмотрим, какая такая навь.

Голос Званки звучал теперь от низкого подвального потолка. Кажется, она достигла верхней ступени. Тут же, в подтверждение этого, протяжно заскрипели несмазанные петли – это Званка пыталась приподнять тяжелую крышку погреба.