Кембрия. Трилогия (СИ) - Коваленко (Кузнецов) Владимир Эдуардович. Страница 117

– Книга говорит: она не берсерк… Лучше! Берсерк себя видит зверем, а людей – людьми. А она…

И молчал многозначительно. А потом пять ворот заезжего дома затворились, оставляя его наедине с судьбой. Немайн проснулась от далекого хныканья. Ее маленький! И не обратила особенного внимания на тихо ворчащих существ. Это были свои существа, правильные. Сородичи. Которым самое место рядом. Интереса не было, главная забота очнувшейся от болезни матери – детеныш. Проведать, прижать и не отпускать! И дорога знакома! Пусть инстинкт глазам и не очень доверяет, но половицы под ногами шелестят – правильно идешь. Чуть слышно скрипит дверь. Три лица. Три дыхания. Три стука сердец. Ее дитя. Две самки. Захотелось ощериться, но это желание сразу ушло. Одна из самок, что забилась в угол, пахла молоком… и от маленького тянуло так же. Другая стоит, не шевелясь, сердце бухает громко, часто. Лает отрывисто:

– Немайн? Дочь?

Слова проскочили мимо сознания, тон сида поняла. Ласка, беспокойство. Успокаивающе‑просительно поскулила в ответ. Если отдаст маленького… Инстинкт подсказал – может не отдать. Начала подниматься ярость – и сразу спала. Запах успокаивал – дети у нее свои есть, и не все выросли, и много. Нельзя нападать, нельзя. А та наконец протянула зачем‑то замотанного малыша и выше радости доставить не могла, не могла стать роднее. И ее руки… руки были знакомы. Руки… заботились о Немайн! Долго, много дней. Не одни, среди других. И о маленьком заботились. Изнутри всплыло – ей можно! Вот именно ей можно! На глаза навернулась влага. Выразить благодарность, выразить нежность… Слов не было, и не было нужно. Хватило – потереться щекой о щеку. Лизнуть. Ласково прихватить зубами за ухо. А остальные нежности – потом, потом. Главное – детеныш. Запах правильный, здоровый. Какая она хорошая! Сохранила. Лизнуть в нос. Она смеется. Она поняла, ей нравится! Еще раз! А остальные нежности на потом.

Быстрый подъем отнял последние силы. Но организм оставался здоровым, нора казалась прочной и безопасной, ото всего тянуло надежностью и теплом. Нужно идти за кормом, восстанавливаться. Куда – известно, тут есть место, где всегда можно поесть. Тем более нос подгоняет в ту же сторону! Там есть запасы! И многие уже испортились. Но если нужно сойдет и падаль. Сида прижала к себе сына и двинулась на запах.

За спиной обеспокоено бухнул тяжелый голос самца:

– Глэдис, ты чему улыбаешься? Росомаха шастает по дому… Дикий зверь! Я Эгиля попросил аккуратно пройти позади. Он знает повадки, не обеспокоит, но будет недалеко.

– Не надо, дорогой. Зря мы боялись. Она сейчас зверь, да. Но этот зверь нас всех знает и любит. Вот и все сказки о росомахах! Не будет она шипеть на мать и рвать своих сестер…

И тут снизу, с кухни, раздался девичий вопль. Голос Гвен! Не испуганный. Возмущенный.

– Майни! Майни, прекрати! Ты что делаешь?! Она даже не пропиталась! Она сырая! Ты плохая, ты мерзкая! Я зачем рассол на тмине готовила?

– Печени в вине, "как у греков", на ужин не будет, – констатировала факт Глэдис.

– Будет, – возразил Дэффид, – все она не съест. Не влезет.

Дэффид ошибся. Желудок у сиды был еще новенький и рассчитанный как раз на случаи, требующие быстрого отъедания. Растяжимый. Выглядеть она сразу стала не худышкой, а беременной. На не очень поздней стадии. А еще сильно перемазалась в телячьей крови. Зато была сыта. Оставалось найти местечко поукромнее. И… внутри бились смыслы, которых сида не понимала. Кроме потребности – найти. И комбинации запахов и звуков, зачем‑то в сопровождении зрительного образа. Как будто самку‑подростка из собственной норы не узнаешь, не рассмотрев!

Сиан родители велели запереться. С самого утра. От греха. И для собственного успокоения. Понимали: если что, дверь спасти может разве случайно. Богиня‑берсерк… Запах учует, а там что есть дверь, что нет ее. Выходило, заперли не от озверевшей Немайн, а от самой себя – чтобы не раздразнила росомаху. Еще весной Сиан бы попросту надулась. Не меньше, чем на неделю. А вылезла бы немедленно. Но на этот раз честно сидела у задвинутого засова. На душе скребли хорьки. Вместо обещанного праздника – осадное положение, но сида, посулившая веселье, страшно заболела. А обещала, что будет веселиться вместе с сестрой на Самайн. Вот и верь, что сиды никогда не врут! Правда, об обещании вспомнила. Сразу, как Сиан задвинула засов, постучалась Луковка. Которая временами Майни. Протянула тыкву с дырочками – очень похоже на голову и глаза.

– Это тебе на Самайн. От бог… от младшей сестры!

– Что? Тыква с глазами?

– Не знаю. Сказала – сделать, подарить тебе. Пошла на кухню, взяла у Гвен тыкву… Как раз свежий урожай, сегодня последний день сбора. Я глаза прорезала, принесла. Держи! Игрушка, наверное.

– Спасибо, Они. А как ею играют?

– Не знаю. И наливку по таким мелочам, извини, пить не буду. Крестная говорит – язычество и грех. Сестра проснется, сама у нее и спросишь…

И убежала. Так что обиды на Немайн не было. Была обида вообще. Вселенская. Сиан как раз раздумывала, просто грустить или поплакать, когда в дверь поскреблись. Тихонько и немного жалобно. Угрозы в этом слышно не было.

– Кто там? – спросила Сиан, как родители учили. То есть – разговаривать ласково, но дверь не открывать.

В дверь поскребли еще раз и подвыли чуть‑чуть. Высоким голосом, знакомым.

– Майни? Это ты?

– У‑у‑у‑о, – согласно. И царап‑царап.

– Майни, ты правда озверела?

– У‑у‑у‑а, – печально. Царапанье стало неуверенным.

– Майни, мне велели тебя не пускать.

– У‑у‑у‑и, – жалобно. И тихие шаги – прочь.

Сиан не выдержала. Оттянула засов, открыла дверь. Сида странно упругой походкой, слегка выгнув спину уходила по коридору. Показалось, сзади широкий пушистый хвост покачивается. Со следующим ударом сердца оказалось – никакого хвоста. Просто складка на юбке.

– Майни, не уходи.

Немайн медленно, сверху вниз, развернулась – сначала голова, потом туловище, потом, прыжком, ноги. Одежка в крови, из уголка рта стекает. Мама что‑то такое рассказывала – у Майни кровь уже шла и носом, и ртом, и всяко… На руках сын.

– Тебе плохо? Сейчас до постели доведу, позову, сбегаю. Сейчас‑сейчас…

От самки‑подростка – изнутри всплыло: родная – правильно пахло. Прямой взгляд в лицо. Та, что надо! Что делать с ней, непонятно – чувство неправильного отпустило, чувство правильного молчит. Но место, в котором она сидит, отличное, сухое и достаточно темное. А внутри много теплого и мягкого! Почему‑то двумя половинками. Инстинкт говорит – неправильно. Но поправимо, половинки легко сдвинулись вместе. А подстилка хорошая. Можно свернуться калачиком вокруг детеныша. И заснуть. Сытый организм напоминал – пора отдохнуть, пусть желудок работает. Та, что показала славное место, забеспокоилась, попыталась убежать. Глупая, зря, все хорошо. Сида успела ухватить ее рукой. Успокаивающе поворчала. Та вроде поняла, села рядом. Могла и прилечь, места снаружи осталось достаточно. Ухо! Чешет за ухом. Приятно. Погладить руку. Глаза слипаются. Снаружи снова дождь. Осень. Много отъевшейся за лето добычи. С утра займемся. Той, что за ухом чешет, надо бы побольше вкусного выделить. Шариков тех мясных, вкусных, или вот гладкого, которое в воде с запахом травы плавало. Той, что кормила, – побольше. А той, которая защищала маленького, – надо бы и лучшее. Вот только она главная, делить ей. Решение: проследить, чтоб себя не обидела.

Спать помешали. Хлопнули дверью… Поднять голову, зевок вышел непроизвольно. А, свои. Можно спать. Сквозь дрему непонятное, успокаивающее, баюкающее ворчание.

Эгиль ходит за Немайн – на расстоянии. Вежливой тенью. Вот и к Сиан пришел. Так и застал – Немайн калачиком вокруг маленького, а Сиан ей уши мнет. А сида довольно урчит.

– Все хорошо, я вижу, – разъяснил себе очевидное, – но я вам составлю компанию. Никто не против?

– Ур‑ру? – сонно.