Монстр сдох - Афанасьев Анатолий Владимирович. Страница 39

— Хорошо, чистюля, я плохой, скурвленный, паханов ублажаю, наркотой приторговываю, а сливным бачком при банкире состоять — это лучше? Это вроде ты святым заделался?

— Почему же сливным бачком? — удивился Буга. — Я на охранном деле, как и был. Работаю на тех, кто платит. Если имеешь в виду банкира, он такой же человек, как мы с гобой. Не убийца, не маньяк, кровь из людей не сосет.

Тут он, конечно, подставился.

— Не сосет? — обрадовался Саня. — Эх, Бугаюшка, вот я и говорю, до сорока лет дожил, ума не набрался.

Моя братва да паханчики с их пистолями — мелочь, шушера, плесень зеленая по сравнению с твоим банки-, ром. Они ему в подметки не годятся. В мире зла нет выше должности, чем банкир. Пахан выбирает жертву, а банкир душит всех подряд, но невидимой петлей. От него никто не спасется, над ним нет власти ни у мертвых, ни у живых. Не задевай меня, Буга, а то обижусь. И без твоей блажи тошно жить.

Захарчук смирился. Он чувствовал в словах друга какую-то горькую правду, самому ему неведомую. Чтобы не утратить остатки былой дружбы, перестал навещать Саню, хотя тот иногда ему позванивал, приглашал Когда в этот раз явился в «Горыныч», Саня Загоруйко принял его радушно, с каким-то неестественным восторгом. Провел в кубрик, угостил дорогим вином. Буга заметил в нем перемены: осунулся верный товарищ, посмурнел — опасливый лихорадочный блеск появился в веселых глазах.

— Ты, часом, не болен? — озаботился Буга.

— Вроде нет… Болеть некогда, дел по горло… Каким тебя счастливым ветром занесло?

Буга ничего не утаил: наезд на Сумского, попытка бегства, миллионы откупного. Но это не конец. Тот, кто крутит банкира, решил, судя по всему, вбить его в землю по самую шляпку. Уже попутно слетело несколько голов, первой покатилась башка Лени Шахова, депутата от "Экономической воли", с которым у Сумского были самые доверительные отношения. Скосили и несколько других голов, помельче, а также подбирались к банкировой супруге Клариссе, но пока не трогали, только предостерегали. Все это делалось исключительно для устрашения, чтобы придать наезду видимость неотвратимости. Розыскные действия, которые произвел Захарчук, привели к неутешительным выводам. По всей видимости Борис Исаакович, скорее по неаккуратности, чем по умыслу, пересек дорогу некоему влиятельному господину, за которым сегодня не только доллар, но и топор. Зовут господина Иссидор Гурович Самарин, и тягаться с ним ни Буге, ни Сумскому не по силам и не по уму. У Самарина прежде было много других фамилий, в старом уголовном мире среди авторитетов он известен под кличкой Кисель. Таким образом Буга Захарчук оказался на распутье: с одной стороны, связан с банкиром словом, с другой стороны, чувствует, что самое разумное — отойти в сторону и больше не светиться.

— Откуда сведения про Самарина? — спросил Саня Загоруйко.

— В его охране есть двое моих пацанов, но это не имеет никакого значения.

— Почему?

— Далеко стоят от хозяина, да и запуганы до смерти.

— Зачем тебе лично все это надо?

— Я же сказал, словом связан. Как Же я теперь его брошу, без защиты. Нечестно это, — Захарчук понимал, объяснение звучит неубедительно, но надеялся, что Саня поверит. Или догадается о том, о чем вслух говорить и вовсе глупо. Загоруйко догадался.

— Гордыня тебя мучит, старина. Никак не можешь смириться, что мы с тобой мошки, а они — воробьи.

Склюнут — и не заметят. Гордыня — страшный грех, товарищ.

— Вряд ли гордыня, — возразил Буга. — Но действительно стыдно. Сколько можно без конца убегать от них. Когда-то надо и столкнуться.

Время от времени, когда по реке проходил тяжелый транспорт, катерок раскачивался у причала, и в такт сдвигались легкие предметы на стене — часы, картины в тонких рамках, компас. Это вызывало у Буги странные, приятные ощущения, связанные с памятью о детстве. Изумительно все же устроился побратим. На волнах, как в раю.

Саня, отпив вина, устремил на него тяжелый воспаленный взгляд, в котором можно было прочитать что угодно, но не сочувствие.

— Прости, Буга, знаешь, я тебе всегда рад, но позволь спросить, зачем ты пришел ко мне?

— За помощью.

— Хочешь втянуть в разборку между бандитами? Ну спасибо, старина, удружил. За кого же ты меня принимаешь? За такого же придурка, как ты? За совка недобитого?

Буга легко проглотил и совка, и придурка.

— Ни в коем случае, Саня. Мне бы и в голову не пришло.

— Чего же ты хочешь?

— Мне нужны профессионалы высокого класса. Хочу, чтобы ты покопался в памяти. Ты служил в Конторе, я нет. У тебя наверняка остались зацепки. Могу пообещать, если хочешь, твое имя нигде не всплывет.

— Буга, не лезь в это дерьмо.

— Мы оба в нем по уши.

Загоруйко сходил наверх и вернулся с ящиком пива и с двумя веревочными концами.

— Если не можешь, — сказал Буга, — я не обижусь.

Управлюсь сам.

— Дождь собирается, — сообщил Загоруйко. — Что ж, я знаю человека, который тебе нужен.

— Кто такой?

— Он в прошлом году Зону раздолбал. Слышал эту историю?

— Слышал. Но говорили, тот парень загнулся.

— Жив-здоров. Он двужильный. Но к нему нужен ход. Если сошлешься на меня, он с тобой говорить не станет.

— Почему?

— Я для него предатель. С предателями не разговаривают. Их расстреливают. Как и их посланцев. Хотя сам он от Конторы тоже откололся. Гордый очень, как и ты. Но не такой дурной.

— Он может помочь?

— Если не он, то никто. Мы с тобой, Буга, против него даже не суслики. Его фамилия — Гурко.

Когда Саня Загоруйко заговорил об этом человеке, голос у него потеплел и в глазах появился мечтательный блеск, как у собаки, которая вспомнила, где зарыта мозговая косточка.

— Телефон дашь?

— С одним условием.

— Да?

— Если со мной что случится, собственноручно взорвешь «Горыныча» к чертовой матери.

— Сделаю, — пообещал Захарчук.

…Перед тем как ехать на встречу, Захарчук позвонил в офис. С некоторых пор у них с хозяином установился такой порядок: он объявлялся каждые два-три часа и докладывал обстановку. Сумской нуждался в этих звонках, хотя большей частью они были бессмысленны.

Буга опасался, что у Бориса Исааковича сдают нервы.

Причем надломили его не пять миллионов (чудовищная в представлении Буги сумма), которые он передал вымогателям, а недавний случай с Клариссой. В ювелирном магазине (на улице дежурили трое бойцов) к ней подошел улыбающийся красивый молодой человек и с изящным поклоном вручил конверт с фотографиями.

— Что это?

— От вашего поклонника, мисс. Просили передать.

— От какого поклонника?

— Не велено сказывать.

Кларисса начала разглядывать слайды прямо в магазине, но тут ее прохватил колотун, и досматривала снимки она уже вечером вместе с мужем. Фотки (числом тринадцать) были подобраны со вкусом и выполнены в элегантном сюрре, и все бы ничего, если бы не одна общая леденящая подробность. На всех слайдах, будь то Новодевичий монастырь или тенистая аллея, спускающаяся к покрытому кувшинками пруду, или скверик у Большого театра, с группками озабоченных педиков, или просто изумительной прелести ромашковый луг, — повсюду обязательно присутствовала отрубленная, хохочущая голова Бориса Исааковича, родная до слез. Голова на снимках пребывала в разных положениях: то посаженная на кол (у стены монастыря), то катящаяся по лесной тропинке, как мяч, то плавающая среди кувшинок на нежной глади пруда, а то и вовсе угодившая под копыта каменного коня; но особенно она впечатляла, воздетая на простертую длань бывшего вождя революции Ульянова-Ленина. И везде Борькина голова именно давилась зловещим смехом, будто довольная, что наконец-то ей повезло.

— Ну и что? — спросил Сумской, ознакомясь с оригинальной коллекцией. — Обыкновенный фотомонтаж. Рассчитано на идиотов… Меня другое интересует. Почему ты принимаешь всякую гадость от незнакомых людей?

— Фотомонтаж? — удивилась Кларисса, с трудом преодолевшая истерику. — Но это же твоя голова, милый? Или же не твоя?