Эхо войны. - Шумилова Ольга Александровна "Solali". Страница 91

— Так то если придется! Римс, ну дай мне честное слово, что только если никого больше не останется…

Под ногой поддался и с противным скрежетом вылетел из–под подошвы мелкий камешек. Дети насторожили уши, а через мгновение, почуяв чье–то присутствие, вскочили и кинулись вглубь запутанных переходов, только пятки засверкали. Я бросилась следом — еще заблудятся или покалечатся в темноте, буду потом виноватой…

Куда там… Куда уж силовику в чуть ли не полной амуниции угнаться за двумя котятами по узким коридорам… Ну хорошо, за одним котенком. И одной ящеркой.

Я остановилась, переводя дух и оглядываясь. Судя по скорости, не первый раз они здесь, выберутся. Как бы самой не застрять…

Услышав голоса на обратном пути, я уже почти не удивилась. Это все–таки место и день свиданий.

Они сидели на берегу ключа, другого, затерянного в дальнем углу лабиринта, почти ядовитого — в воде было слишком много серы. И — уже — молчали.

Двое юношей, и на самом деле, совсем невелика у них разница в годах. Может, поэтому. Может быть.

Две светлых макушки, различаемых только оттенком.

Никто не обратил внимания, тогда, наступая смерти на горло в приполярных болотах, как тих стал наш связист. А я, впервые, соотнесла две потери тех времен. Может. Может быть.

И какая, на самом деле, разница, кто погиб — живой друг детских лет или дар, сопровождающий с рождения. Твой мир рушится одинаково, хотя я и не понимаю, почему меня вдруг потянуло на сентиментальность.

Зато понимаю, почему их потянуло — друг к другу. И знала это, знала, что так будет, еще тогда — сидя на промерзшей земле, с отравленной иференом головой, глядя на то, как жмутся друг к другу двое мальчишек… будто прячась от холода, только не того, что снаружи, а того, что внутри.

Белокурый юноша, почти мальчик, держит твою руку в своих узких ладонях, гладит пальцы и что–то шепчет. И ты не замечаешь, что плачешь.

Вот только он маг, он видит все…

По бледному лицу скользят тени, по коже — редкие соленые капли. Он обнимает тебя, прижимает к плечу растрепанную голову, гладит по тонким серебряным волосам, как ребенка. Будто старше — он. И сильнее.

Ты цепляешься за него, как за последнюю соломинку, прижимаешь к себе хрупкое тело и, кажется, впервые за всю жизнь рыдаешь на чьем–то плече. Не сознавая, что ты — это и есть то, что дает ему силу.

Он перевернет вверх ногами мир ради того, кого любит.

Вы разные. Настолько, что не должны иметь ничего общего.

Снежинка, прекрасная, но колкая, жесткая и холодная… И такая же хрупкая.

Тонкий, стелющийся по земле побег, который так легко согнуть, но разорвать невозможно. Беспомощный на земле, но по подставленной руке взбирающийся к небесам.

Черт с тобой, Зима. Ты стал для него этой рукой.

И за это я тебя прощаю.

До госпиталя я добралась за два часа до заката. И молилась. За всех.

За всех тех, кому, милостью и провиденьем богов, не суждено дожить до осознания предательства. И в тысячу раз сильнее — за тех, кто, напрягая последние силы, доживет, надеясь.

Взревела тревожная сирена, избавляя мозг от ненужных переживаний. Вся амуниция и так была на мне, оставалась только добежать до бронежилета и затянуть пряжки. И, пожалуй, сунуть сонному коменданту в руки чип от голографа со словами: «Только не потеряйте, ради богов».

В общей пещере царил хаос. Бурлящий приказами эфир сбивал с толку, и больше трети солдат топтались на месте, не понимая, куда бежать и что делать. Прочие же растекались в двух совершенно противоположных направлениях, внося во всеобщий бедлам свою лепту.

Я потрусила вслед за теми, кто бежал к тоннелю с баррикадой — где–где, а там не бывает лишних солдат — и еще успела увидеть, как срабатывают установленные накануне ловушки: волной огня, заливающей пространство между двумя баррикадами. Она полыхала восемь минут, пока заваливали до конца внутреннюю баррикаду.

Пол вздрогнул. Раздался скрежет — падали сваренные между собой контейнеры, раздираемые когтями. Через щели у потолка и стен начала просачиваться едкая зеленоватая взвесь.

Передние ряды напряглись — еще с четверть часа, и т'хоры примутся за внутреннюю баррикаду. Мягко защелкали предохранители, в эфире пробежала цепочка команд.

За баррикадой завозились. В щели между стеной и ящиком мелькнул черный коготь, криво расцарапал металлическую стенку и упал, обрубленный десантным ножом под корень. Зеленая взвесь стала гуще, и без того заполнив весь тоннель. Невидимый офицер крыл матом солдата за сработавшие рефлексы. Неторопливое, почти задумчивое царапанье и скрежет возобновились.

Под ложечкой поселился противный скользкий комок. Что за дрянь они там готовят?…

Солдаты заволновались.

Внезапно меня схватил за локоть сержант, неизвестно как выловив в этой напряженной массе. Махнул рукой куда–то в глубину пещер и потащил за собой:

— Шевели копытами, Морровер, галопом, галопом! У нас с тобой дела покруче будут!

— Там что, тоже прорыв?!

— Прорыв–шморыв!… И один, и второй, и Бездна с небесами! — яростно, но непонятно прорычал сержант на бегу. — Там весь лазарет в крови и соплях! Не видела, что ли?!…

Мы пронеслись мимо лазарета, — мелькнули на секунду ряды окровавленных солдат, которых не было еще полчаса назад. Метались врачи и санитары в тщетной попытке разорваться надвое, а лучше — натрое, с залитыми кровью халатами и тихой паникой в глазах.

Кровь?… Не ожоги?

— Разведчики кого–то за собой приволокли, — ответил, не оборачиваясь, на мои мысли сержант. Зло тряхнул стриженой головой: — Нам сейчас этой хрени еще не хватало для полной задницы!

Мы вылетели в короткий коридор, которым кончалась главная пещера и начинались высоченные естественные залы с частоколом сталагнатов. Я крепче сжала приклад и выругалась сквозь зубы.

Солдат здесь было мало, зато много было пещерных плакальщиц — жутких сгорбленных тварей в треть моего роста, с выпученными белесыми шарами вместо глаз в половину плоских морд, длинными костлявыми лапами, свисающими ниже колен, и серповидными когтями, царапающими землю.

Победно взвыв при виде столь обильной добычи, они рванулись вперед, подпрыгивая на коротких кривых ногах больше чем на два локтя вверх.

Задерганные т'хорами солдаты отреагировали машинально — слаженной пальбой плазмой, что и стоило не меньше чем десятку здоровья, а одному–двум — и жизни. Мелкие, стремительные и слишком маневренные цели с легкостью уклонялись от тяжелых, редких и низкоскоростных зарядов. Пока над строем не прокатились щелчки переключателей режимов, первая волна уже успела перемахнуть середину зала и вцепиться в ноги солдат, а кому слишком не повезло — допрыгнуть немного выше.

Под сводами пещеры заметались вопли — уже соланские. Те, кого послали сюда, не носили «чешуи» — только бронежилеты, и у половины загнутые внутрь когти пропарывали ноги насквозь.

Я обежала стоявшего впереди парня, медленно оседающего на пол, хватаясь за пах, до боли в пальцах вцепилась в скалящуюся игольчатыми зубами морду, уже примеривающуюся к животу, и рванула в сторону, сворачивая шею. И тут же вскинула «мать», нащупывая курок.

Вторая волна пошла следом, не делая пауз. Загрохотали очереди, разрывая круглые тела с обвислыми животами в клочья. Заметалось эхо, а я начала молиться, чтобы от стрельбы не случилось обвала.

Их было много — целая стая, и далеко не всех удавалось выкосить даже шквальным огнем. Те, кто прорывался, с голодным остервенением кидались на солдат, стараясь воткнуть когти как можно выше.

Под ноги упала пустая обойма. Я торопливо запихивала в гнездо новую, пытаясь пинком отшвырнуть подскочившую за время заминки тварь.

Фарра! Вы меня слышите?!

Голос в голове раздался так внезапно, что обойма соскользнула и отправилась вслед за первой, а плакальщица извернулась и всадила коготь мне в бедро над коленом.

— Твою мать!!! — рыкнула я, схватила тощую лапу и с размаху швырнула тварь на стену, выдергивая неглубоко засевший коготь. Все, хана «пузырю».