Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью - Кууне Янис. Страница 11
– Ну, и где же ты так приложился? – спросила ворожея совсем другим, ясным голосом.
– С березы упал, – соврал Олькша.
– Прямо-таки с березы? Она что под тобой подломилась?
– Ано да, – поддержал детинушка догадку волховы: – Как есть, хлипкая оказалась. Вначале согнулась, а потом хрясь и заломилась…
– Ну ты и о морену башкой…
– Ано, да! – почти обрадовался Олькша, за все это время так и не придумавший вразумительного объяснения своей немочи.
– А на березу-то ты зачем полез? – лукаво спросила Лада.
– Так прятался… – вновь «увяз» больной.
– Уж не от Бера ли чащобного туда полез? Кто еще такого удальца напугать сможет.
Расклад с медведем пришелся Олькше по вкусу, но он вовремя сообразил, что, поведя свой рассказ по этой тропинке, он неминуемо столкнется с противоречием. Если он забрался на березу, спасаясь от дикого зверя, и та под ним подломилась, то почему медведь его не помял? Тем более, что сверзся Олькша «башкой на морену» и впал в беспамятство.
– Не-е-ей, – насупился детина: – Это я так… Сам по себе… Игрались мы… в эти… в прятки…
Ай, слово не воробей. Сказав «прятки» Олькша и сам понял, что попался. В его-то возрасте играть в детские игры! Краска залила его мясистое лицо до самых ушей так, что веснушки поблекли.
Но Лада сделала вид, что поверила рассказу о березе и прятках. Она достала из сумы несколько пучков травы, развесила у немощного в изголовье, наказала пить отвар из каких-то корешков и ушла, бросив с порога многозначительный и лукавый взгляд.
Немочь держала Олькшу на полатях еще девять дней, но после засидевшаяся гостья нехотя удалилась.
С тех самых пор в Ладони стало всего три человека, которые могли обуздать Ольгерда Хорсовича. И первым среди них был, конечно, его отец. Против его медвежьего рыка и пудовых затрещин Олькша устоять не мог. Второй усмиритель – Лада-Волхова. Кто ворожеи не послушает, тот сам себе враг. А третий – щуплый, невысокий, – ростом Олькше по плечо, – Волькша, сын Годины Евпатиевича. Никто не мог взять в толк почему, но стоило рыжему задире услышать окрик приятеля, как излишнюю прыть с него точно рукой снимало.
А так к пятнадцати годам Олькша, как говорится, сорвался с цепи. Вся округа стонала от его выходок и затей. Случись где драка или свара, можно было не сомневаться в том, чей сквернословный рот и конопатые кулаки были тому причиной.
Вскоре от простых драк он перешел к покорению Приладожских просторов. Он являлся в городцы, села и засеки в сопровождении небольшой ватаги и требовал с тамошних парней «дань». Его нисколько не смущало численное превосходство данников. Олькша всегда был готов доказать свое право на чинимые поборы при помощи кулаков и с удовольствием принимал вызов биться стенка на стенку. Но делал он это только, если рядом находился Волькша. Без него решающая битва переносилась на другой раз. И Олькша мог тратить целые дни на то, чтобы упросить друга поддержать его в этом «завоевании».
На первых порах размер «дани» не имел для Олькши значения. Его ублажало чужое «подданство», тешило выражение покорности со стороны «данников».
С неутомимостью бобра Ольгерд Хорсович расширял свои «владения». И к шестнадцати летам «подчинил» себе все поселения на пол дня пешего пути вокруг Ладони. У него, как и у всякого повелителя сколотилась своя «дружина»: горстка лентяев и забияк со всей округи. Олькша гордился ими и щедро делился «данью». Однако сколько не старался Хорсович, сколько не просил и не заманивал, ему так и не удалось заполучить в ряды «дружинников» одного единственного человека, на которого он безоговорочно мог положиться. Волькша ни в какую не хотел становиться «сотником» своего приятеля. Ему больше нравилось работать в поле, охотится, ловить рыбу и плотничать по хозяйству вместе с отцом. И даже прозвище «папенькин сынок» нисколько его не обижало.
«Дружиннички» везде сопровождали своего «ярла» и даже порой вдохновляли на новые подвиги, которые не всегда заканчивались к их удовольствию. Не раз и не два парни из нескольких соседних деревень, собравшись гуртом, давали Олькше решительный бой. И поле часто оставалось за ними. Но не успевали на «ярле» зарасти ссадины и выцвести синяки, как он вновь являлся к «смутьянам», дабы вернуть себе право на поборы. И мало кто из «бунтовщиков» замечал, что победы Рыжий Лют [101] добивался только при содействии невысокого русоволосого парнишки, про которого говорили, что его мать латвица.
Мало-помалу «детские» игры стали беспокоить и взрослых. Пусть бы только разбитые носы. Что тут говорить: парни без этого не растут. Но Олькшины вожделения росли вместе с увеличением «дружины». Туески с черникой больше не радовали его утробу. Он требовал от «данников» вяленой рыбы, хлеба, кваса, сметаны. А это было уже совсем не похоже на потешную подать, [102] поскольку начались ночные набеги на чердаки, овины, амбары и ледники.
Селяне на знали на кого и думать.
Прежде таких потрав не было и в помине. Лесное зверье шастало, конечно, по закромам. Но проходила ночь другая, и лохматые воришки уже коченели в силках, поставленных возле коробов и клетей с припасами. А тут не помогали ни пеньковые удавки, ни самострелы, ни рогачи.
Начали пенять на домовых, на овинников, на дворовых и банников. Поминали леших и водяных. Но никакие подачки и прикормки на мелкую нечисть не действовали. Она продолжала воровать по-крупному, для своих, понятное дело, размеров.
Заговорили уже о Черном Глазе и Кощеевых проклятьях. Потянулись ходоки к Ладе-волхове. Та ворожила на воск и на сушеный зверобой. Редко бралась она за бубен, но тут пришлось. Вернувшись из темного омута Нави, [103] Лада грустно смотрела перепуганным землепашцам в глаза и всем говорила одно и то же:
– Не ищите под полом и на чердаке, не ищите в лесу или в воде. Не клевещите на все четыре стороны Яви. Поскольку ходит растратчик промеж вас самих.
Ох, и недобрые вести несли в свои городцы да села ходоки. Слыхано ли дело: сродник у сродника, сосед у соседа втихаря припасы ворует! Да за такое дело народ вора в такие рогатки распнет, что лучше бы ему и вовсе не рождаться.
И вот тать был пойман. Сначала один, потом второй, третий. Но шумных уличных расправ не случилось. Однако досталось воришкам так, что уши и попы у них пылали маковым цветом не одну седмицу: как-то ведь надо отваживать дите неразумное от воровства, а прибить поганца – жалостно, какой ни есть, а родная кровиночка.
Понятное дело, что не все пойманные втихомолку терпели побои и ушной треп. Многие сознавались. И все как один кивали на Олькшины поборы. Выходило, что Ладонинский верзила и обкрадывал всю округу руками своих «подданных».
В конце концов, накануне Каляд к дому Хорса подступила шумная толпа окрестных землепашцев с дубинами, топорами и тесаками в руках. Заспанный косматый ягн явился к ним босой, в одних портках и нательной рубахе.
– Что за вече, венеды? – спросил он весело, точно не замечая недоброго лика толпы.
Кто-то уже начал выкрикивать: «В прорубь их всех! И ягна и помет его!»
Но в это время рядом с ошеломленным Хорсом, точно сгустившись из воздуха, появилась Лада-Волхова. Перунова внучка, как называли ее в округе, с мороза выглядела точно отроковица. Щеки как зимние снегири, губы как осенняя ягода-рябина, глаза как летнее небо. Но даже эта негаснущая молодость и та приводила в трепет все южное побережье Ладожского озера. Навья девка. Ворожея из ворожей. Глазом моргнет – порчу потом никакой баней не отмоешь.
– Не гоже, венеды, без Суда и Правды [104] расправу чинить, – прикрикнула на мужиков Лада, и те притихли: – Коли Хорс с Кривдой в дому живет, так это еще доказать надо. А докажите, так прорубь завсегда его будут.
Доказательств было много, вот только Кривды за Хорсом не было никакой. Разве что винить его в рождении сына, так их у него родилось семеро, да вот выжило двое. Из них один непутевый. Тот самый Олькша из-за которого вся округа стоном и стонет. А ведь учил его Хорс и правил по совести. И плетьми, и колотушками. Вся Ладонь слышала, да и видела потом Олькшины синяки и ссадины. Но только все не впрок. Обидела Мокошь мальца волосом. [105] Ни почем ему отцовские уроки.