Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью - Кууне Янис. Страница 8

– Это, – говорит: – из нее дурь младенческая выходит. Засиделась она в ляльках. Пора уже девкой становиться, а сама она понять того не может. Пусть плачет хоть до весны. Будет своему суженому шелковой женой.

Вот и думай, где Лада-Волхова ворожила, а где взяла одним знанием человеческой природы?

Словом плыл Година Евпатиевич с осеннего торжища сам о трех лодках. А в них все снедь да подарки на свадьбу первенца своего, красавца Торха и племянницы Лады-волховы Рады-синеокой. И сиял самоземец Ладонинский улыбкой, как Ярило утренний, точно сам он будет вокруг священного дуба с молодицей ходит и в уста ее сахарные целовать, в новый дом вести и на полати супружеские укладывать.

Ну, сам ни сам, а новый дом Торху всем родом рубили. Подле отцовского поставили, благо в городце еще привольно места для новых хоромин было. На почин хозяйства опять же определили корову и трех коз. Сразу за отцовской оратью [92] для молодых поле спалили: срубили деревья, выкорчевали пни, корневища, подлесок и траву зажгли дочерна. Собрали с поля все камни. Переборонили легонько. И закрыли под зиму ветками и сучьями, чтобы по весне спалить еще раз, вспахать и засеять. Так что к счастью грядущей свадьбы Годин имел самое прямое отношение.

По тому и удалась она так, что по всей округе до самого Ильменя потом про нее рассказывали да покряхтывали. Все было на ней по чину и от души. Кроме одного маленького случая, на который тогда никто внимания не обратил, разве что только Ятвага.

На третий день свадебных гуляний решили мужики кости размять, силой померится. А что на такой случай у венедов в почете – кулачки. Нет потехи лучше, чтобы кровь разогнать и похмелье из головы выветрить.

Все решили делать по Ильменьскому обычаю. Разделились на стенки. Ладонинцы против гостей. Вышли на береговой плес. Встали, подбоченились, начали подтрунивать друг над дружкой.

– Эй, вы чудь белобрысая!

– А вы меря конопатая!

Хотя и с одной и с другой стороны и белобрысых, и конопатых вокурат поровну.

Детвора, как водится, между двух стенок колобродит. Рожи строит. Мелкие обидки творит.

Так положено. Сперва мальцы-застрельщики должны меж собой кулачками помахать. А когда одна из отроческих ватажек начнет одолевать другую, с криками «Наших бьют» сойдутся взрослые стенки. Опять же все честь по чести: в висок и по микиткам [93] не бить, в спину не толкать, лежачего не трогать; сквозь чужую стенку прошел – забегай со своей стороны и снова кулаками маши. Чья стенка первой «опрокинется» – поляжет или побежит, те и проиграли. Их для пущего веселья можно еще и в реке искупать. Только потом обязательно надо побрататься и целованием кулачную потеху завершить.

Вот и выстроились с Волховской стороны гости, а с Ладожинской – Ладонинцы. И оказалось, что у гостей – ребятни раз-два и обчелся. Кликнули кличь: «Кто на „варяжскую“ сторону пойдет?» Городецкая детвора с кучку сбилась и ни в какую. Не хотят за «варягов» кулаками махать.

– Вот бы всегда так своей стороны держались, – пристыдил на них Година: – А то как подрастете, так и не пойми-разбери за кого кулаками машете. Только сейчас-то робеть нужды нет. Это ж вы понарошку будете на «варяжской стороне». Вот смотрите, я сам Ладонинский, а к гостям пойду. Кто со мной?

– Я, – шагнул за отцом Волькша. Несколько его приятелей робко двинулись за ним.

Это было смелым шагом и для старого, и для малого. С «родной» стороны им противостояли дюжие бойцы. Взять хоть Торха с Кунтом. Оба на голову выше отца. Даром что Кунту еще семнадцати годов не исполнилось. А над детской Ладонинской ватагой возвышалась лохматая рыжая башка Волькшиного наперсника Олькши. Ему еще не исполнилось тринадцать и в мужицкую стенку его не взяли, но ростом он был как раз с Годину. Не пошел Олькша к «варягам» и теперь стоял и во все тяжкие подтрунивал над Волькшей.

– Ой, мамочка, гляди, что за мелкого гороха у «варяжской» стенки насыпано, – кривлялся он: – Сейчас налопаюсь его от пуза, пердун меня раздери.

За пердуна Олькша получил затрещину от кого-то из взрослых. Уж больно слово на Перуна похоже только с охальным смыслом. Но подзатыльник не помешал ему гоготать над «гостями» во все горло.

Оказавшись возле «чужой» стенки Волькша почувствовал себя и впрямь на другом краю Яви. Вроде бы вот он, берег Ладожки, вот – частокол городца. Все родное, свое. Да и в стенке все сплошь знакомые лица. Разве что остроносых латвичей, материнских братьев и племянников, он прежде видел лишь пару раз, да и то не всех. А так все свои Ильменьские да Ладожские. Венеды, весь, ижора, водь, меря. И все равно Волькше почудилось точно он где-то далеко-далеко, в чужой стране. И здесь он пришлый, иноземный. Ему здесь не рады. И не откуда ему ждать помощи, разве что от людей, что стеной стоят у него за спиной.

Но странное дело: все это нисколько не пугало Волькшу, а наоборот бодрило, будило какие-то небывалые силы. Вспомнилось раскатистое варяжское слово «дрерхескапур». Отец говорил, что стоит выкрикнуть его на княжеском суде и зарвавшиеся норманнским гости утихали, приосанивались и дальше разговор вели уже по чести и совести. Волькша спросил как-то у Годины, что это за слово такое: drergeskapur.

– Кто ж их, варягов, разберет, – ответил Година, гордившийся в душе тем, что Волькша изо всех сил тянется к разумению чужеродных языков: – только тот, кто не соблюдает дрерхескапур, никогда не попадет в Валхалу, и скальд не сложит о нем песню, и никакой памяти о нем не останется. Можно сказать, что это «честь и правда», только по их, варяжской мере.

«Дрерхескапур, дрерхескапур, дрерхескапур», – перекатывалось в голове у Волькши странное слов, и глаза его разгорались белым огнем.

– Эй вы, смерды латвицкие, как вам там под чужой стенкой? – веселился тем временем Олькша.

– А вот я тебе сейчас покажу, обучь [94] дырявый! – крикнул Волькша и кинулся на приятеля. Ватага «гостевой» ребятни устремилась за ним.

Для мужиков в обеих стенках завсегда самое потешное, – это когда пацаны начинают валтузить друг друга. Опытных кулачников смешили пинки и неумелые оплеухи, которыми перебрасывалась ребятня. Однако самим отрокам было не до смеха. Хоть и свои все кругом, а как получишь кулаком в лоб, так в голове все равно зазвенит.

Наскочив на великана Олькшу, Вольк тут же оказался на земле. Сам наткнулся на конопатый кулак. Такого он от приятеля не ожидал. Боднув воздух русой головой, Волькша вскочил на ноги. Он один из всей семьи пошел в отцовскую породу, не одаренную ни ростом и ни размахом плеч. Про Яра с Буяном говорить было еще рано: маленькие они. Но волос у них был материнский, золотой. Глядя же на Олькшу почти никто не сомневался, что вырастет он великаном даже среди высокорослых весей и свейев.

И все же, вскочив на ноги, Волькша снова налетел на рыжего увальня. Он поднырнул под выставленные кулаки, оказался подле Олькшиного пуза и начал молотить руками куда попало. Однако в следующее мгновение Годинович был спеленат олькшиными лапищами, поднят в воздух и выброшен прочь из «боя».

– Лежи там, чудь белоглазая, – в голос гоготал Олькша. Обе взрослые стенки вторили ему басовитым смехом.

От следующего нападения малорослого приятеля он закрылся плечом и завопил:

– Ой, помогите, мне помогите, сейчас от смеха помру! Принесите кто-нибудь половики, пусть Волькша их выбьет, и то больше пользы будет!

Нахохотавшись, он толкнул Годиновича плечом, и тот опять оказался на прибрежном песке.

– Волькша! – услышал мальчик насмешливый голос отца: – Волькш!

– Что? – огрызнулся через плечо боец-неудачник и хотел было вновь накинуться на Олькшу, но тут голос отца изменился.

– Варглоб, ком, – приказал Година. Варгом и Варглобом на варяжский лад Волькшу называла мать. Да и латвицкий язык в их семье переходили, когда хотели сказать что-нибудь серьезное и не для досужих ушей.