Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью - Кууне Янис. Страница 6

И действительно на головке младшего из Годиновичей Ятва увидела едва заметную тонкую кожицу, точно маленькую шапочку, надетую не на волосы, а под них.

– Во-вторых, – продолжала Лада, – вот это родимое пятнышко на руке. Ни дать ни взять – туча Громовержцева, [79] на которой он по небу разъезжает да молнии в разные стороны раскидывает. Ну, а если с другого конца посмотреть, то опять же Дуб Перунов [80] выходит. Могучий и крепкий, как Дом.

Пятнышко роженица и сама заметила, да только прежде чем волхова об этом сказала, она бы и не подумала, на что оно похоже. А ведь и правда, если от локтя к плечу смотреть – грозовая туча видится, от плеча же к локтю – раскидистое дерево.

– Вот и глаз его тоже, – сказала ворожея.

– А глаз-то что? – спросила Ятва. В этом миг младенец нахмурился от какого-то неудобства и распахнул несмышленые глазенки: вокруг светло-светло-серой зеницы шел темно-синий ободок. Ну, как есть, глаза волчонка, да и только.

– Имеются и другие знаки, более верные, – продолжила Лада, посчитав, что Ятва поняла все, что волхова хотела сказать про глаза новорожденного: – но только ты их все равно не увидишь, поскольку они обычным людям незримы.

– И что же все это значит?

– А значит это, что родился в вашей семье Светлый Трувор. Дивный Ратарь. Великий воин, одним словом.

– Нет, Лада! Нет! – всполошилась Ятва: – Сними с дитяти эту Мокошь! Я знаю, ты можешь. Ты же всем волховам волхова! Ты же сама знаешь, что если в семье пахаря родится трувор, то быть большой беде. Придет на наши земли Недоля великая и польется кровь. Сделай же что-нибудь, Лада-Ладушка!

– Была бы я Ладой-Матерью, женою Перуновой, может статься, и сделала что-нибудь. Хотя и ей Мокшу-судьбу лишний раз умолять заказано. Так что смирись. Не всякий трувор в Явь для большой крови приходит. А метки Перуновы – это еще не трувор. Для того чтобы он таким стал, его еще и Радогаст [81] приветить должен. Именно его именем всех княжичей оберегать надо. А вот как с твоим дитем быть – мне еще поразмыслить надобно.

– Посвяти его Велесу. [82] А, подруженька? Пусть дитятко дома сидит да за коровками присматривает. Глядишь, все и обойдется, – взмолилась роженица: – Пусть он лучше волхвом станет, чем ратарем Радогастовым.

– Ой, хитра ты, лисица-латвица, – покачала головой ворожея: – Да только забыла ты видать, что и Волх, Волк Огненный, сын Ящеров, [83] наперсник Велесов, не чужд битвам. Даром, что бьется он не мечем, а посохом. Хочешь ты, чтобы я дитя, Перуном Сварожичем [84] меченое, его супостату посвятила?

– Ой, нет, Ладушка, – испугалась Ятва: – Это я сказала по неразумению. Не надо нам этой печали, чтобы Велес с Перуном из-за младенца ссорились.

– То-то, – похвалила ее Лада.

– Так как же быть, подруженька? – чуть не плакала Годинова жена.

– Я же сказала, думать я про то буду, а на новой месяце, приду к вам в дом и все, что нужно наворожить, наворожу, – задумчиво молвила волхова.

– Может пока пахарский оберег на дитя наложить? Чтоб спокойнее было, – попросила Ятва.

– Я ж говорю, без надобности он малому Годиновичу. Но если просишь, изволь.

И волхова вновь подняла ребенка на руки и затянула песню-заговор.

Пока длился обряд, роженица задремала. А когда проснулась, почувствовала себя такой сильной, что была готова тут же взяться за косарский нож и пойти резать траву.

Но вместо этого они с Ладой двинулись в городок.

– Лада, – окликнула Ятва волхову, несшую новорожденного и что-то курлыкавшую ему по-венедски.

– Что тебе?

– Лада-подруженька, Лелей-любавой тебя прошу: не говори ни кому о Перуновых метках. Пусть малец живет, как и все. А там видно будет…

– Ох-хо-хох, Ятва-латва, – с состраданием посмотрела на нее ведунья: – Не перехитришь ты Мокшу-судьбу. Ну, да будь по-твоему. Ни одна душа, ни одна живая скотинка, ни одна былинка-травинка никогда про знаки Перуновы от меня не узнает. Но за весь мир я ручаться не могу, сама понимаешь.

– Понимаю, – ответила молодая мать, принимая из рук волховы свое дитя и на ходу прикладывая его к набухшей от молозива груди.

Торх и Рада

Годину Евпатиевича по всему Волхову, да и по всему южному побережью Ладожского озера люди звали Родомыслом или Родомысличем. Но до Бога красноречия и разрешения споров Ладонинский самоземец, конечно, не дорос: не наградила его природа богатырской статью и зычным голосом. Не мог он спорящих разнять ни окриком, ни могучей дланью. Но если кто с холодной головой к нему приходил и толково суть тяжбы выкладывал, тем Година был как отец родной. Все стороны выслушает, обо всех даже пустяковых обстоятельствах расспросит, даже о таких, про которые спорщики в запале и думать забыли. А потом все их нелады по полочкам разложит да так складно, что и самим сутягам станет ясно, кто из них прав, а кто повинен. Поскольку же в большинстве случаев виноватыми были обе стороны, то и дела обычно решались ко всеобщему согласию и братанию. Вот народ со всех окрестных поселений и тянулся к городцу Ладони со своими раздорами и пересудами.

Живи в округе волхв посуровей Лады-ведуньи, несдобровать бы Године. Не пахарское это дело людские споры разбирать. На то боги есть. А кто за богов с людьми говорит? Волхв да князь. А Евпатиевич таковым не был, чем подчас и гордился.

Словом, умен был Година и речист. Все дальние и ближние языки знал. Да не просто чирикал пару слов по-сумьски, по-водьски или по-свейски, а говорил так, что иной раз карел, ижора [85] или норманн его за своего принимал и очень удивлялся, узнав, что его собеседник – венед. Был Година сведущ и в письменах. Знал он словенскую руницу. [86] И варяжские письмена разбирал. Да и в латинской грамоте понимал не хуже иного фалийца или сакса. [87] Через то Година или Готтин, как его называли инородцы, не только венедские и словенские споры разбирать был горазд, но и разноязыкие тяжбы. А они-то завсегда злее всего, поскольку спорщики друг друга ни в зуб ногой не понимают, а за свою Правду готовы ножи булатные из-за поясов тягать.

Больше всего приходилось Године улаживать споров с гостями варяжскими. Уж больно норовисты были свейские, норманнские и даннские мореходы. Чуть что не по ним, сразу руки распускают, за грудки хватают и орут на весь торг всякие скверные слова. А прищучить их за такие дела торжковым урядникам боязно. Заключишь смутьяна в правила, [88] он отсидит свое в яме, а потом через месяц-другой объявится на дворе «обидчика» с ватагой огромных рыжих головорезов. Все, что хотел по дешевке купить, они за так возьмут, всю семью упрямца топорами порубят, подворье сожжет, на драккар сядут, ищи потом их след на воде.

Вот, дабы до такой беды не допускать и прочих торговцев варягам в обиду не давать накануне больших торжищ за Годиной княжеский служилый человек прибывал на ладье, если река не во льду, или на волокушах, если зимой.

На княжьем дворе Евпатиевич, конечно, свое место знал и сам поперек правителя не совался. Стоял себе тихо по левую руку от Гостомысла и в полголоса толковал за иноземцев их сторону. И все. Честь по чести. Да только князь прежде, чем приговор вынести, не с челядью своей, а с самоземцем Годиной перешептывался.

Не единожды звал Гостомысл Ладонинского мужика к себе в думцы, да только ни к чему это было Године. Хозяйство у него исправное. Жить он привык вольно. Сам себе голова. Так что кашеваться за княжеским столом ему было не по нутру. Да и не по чину.