Голос дороги - Крушина Светлана Викторовна. Страница 52

— Не смей трогать меня, собака.

Охранник опять занес было копье, но самистрянин его остановил. Грэма протащили через дворик к группе каторжан, среди которых был и Клод. Грэм буквально упал к нему на руки, едва переводя дыхание.

— Ну и чего ты добился? — вполголоса поинтересовался Клод, наклоняясь. — Только показал, что тебя надо держать на строгом ошейнике?

— Нечего тянуть ко мне руки, — выдохнул Грэм. — Не позволю… — он не договорил — дыхания не хватило.

— Идиот, — грустно сказал Клод. — Тебе долго не жить.

И был он, похоже, прав.

Плетей Грэм отведал чуть ли не в самый первый день. Самистрянского языка он не знал, а потому приказ, адресованный всем, просто проигнорировал. Когда его повторили на всеобщем, Грэм снова не выказал готовности подчиниться, и раздраженный охранник замахнулся на него копьем. Грэм умудрился закованными руками перехватить древко и обложил охранника отборной площадной руганью. Его тут же схватили и высекли так, что первую неделю своего пребывания в каменоломнях он отлеживался на животе. После этого случая близкое знакомство с плетью остудило пыл Грэма приблизительно на полгода.

Вместе с Клодом он попал на каменоломни недалеко от Шанты. Климат здесь был жестокий, и Грэму, привыкшему к северной прохладе, поначалу пришлось худо. Летом уже с утра припекало так, что тяжко было даже неподвижно лежать в тени, имея под рукой кувшин с холодной водой. Каторжниками, понятно, такой роскоши не полагалось, они вкалывали с раннего утра и до поздней ночи, невзирая на погоду. Бывало, после двух-трех часов на солнцепеке, в клубах каменной пыли, перед глазами начинали плыть черные и красные пятна, и Грэму казалось, что он вот-вот упадет без чувств. К счастью, ни разу такого с ним не случилось, но частенько он бывал уже на грани. В сухой сезон под рукой временами не оказывалось даже воды, чтобы плеснуть в лицо. Воды вообще никогда не хватало, и Грэма постоянно мучила жажда. Губы у него пересохли, потрескались, и мелкие трещинки на них постоянно кровоточили. Он чувствовал себя просто сушеным грибом.

К концу лета с него слезло несколько слоев кожи, он загорел почти до черноты, и совершенно диким контрастом смотрелись теперь его белые волосы и брови. К жаре он привыкнуть так и не смог, и с нетерпением ждал осени и зимы. Легче, однако, не стало. Солнце палило уже не так зло, зато зарядили бесконечные дожди, и стало очень душно.

Впрочем, в первые месяцы, когда он еще не успел преобрести репутацию строптивца и неуживчивого человека, было еще не так плохо. Он жил вместе со всеми в бараке, и, хотя цепи не снимали ни во время работы, ни во время отдыха, жизнь была терпимой (только вот понял он это гораздо позже, когда на собственной шкуре испытал, что может быть и много, много хуже). Грэм, правда, изматывался так, что, возвращаясь в барак, заглатывал свою порцию неизменной каши, не чувствуя вкуса, и просто падал замертво. Он даже думать ни о чем не мог, и мысли о побеге как отрезало. Но его хотя бы не били.

Вскоре он, однако, понял, что тупеет и превращается в животное — и тогда его понесло. Даже Клод не мог его удержать. Непокорство и злоязычие Грэма выводили надсмотрщиков из себя; одни собственноручно охаживали его плетью тут же на месте, другие устраивали показательную порку у позорного столба. Товарищи по несчастью вслух называли его сумасшедшим. Надсмотрщики не выносили его на дух и загоняли на самые тяжелые работы, надеясь, что он, наконец, сдохнет. Но Грэм отличался поразительной живучестью и продолжал баламутить воду. Он и сам не знал, чего хочет добиться своими выходками, но сдерживать себя не мог, поскольку совершенно ошалел от жары, полуголодного существования и непосильной работы, а отсутствие иной альтернативы, кроме тупой покорности, приводило его в отчаяние. Клод старался уговорить его вести себя спокойнее, но напрасно. Грэм медленно, но верно убивал себя своими собственными руками, прекрасно это понимал и отчаивался все сильнее. Он сам себя загонял в угол, откуда не будет другого выхода, кроме смерти.

— Тебя убьют, — сказал Клод однажды ночью в очередной раз, когда Грэма очередной же раз высекли и притащили в барак, бросив на подстилку. — Ты это понимаешь?

— Пусть, — процедил тот сквозь зубы.

— Что значит «пусть»? Что ты хочешь доказать? Зачем их доводишь? Сколько тебе лет? Восемнадцать? Девятнадцать?

— Семнадцать. Недавно исполнилось.

— Даже так? — присвистнул Клод. — И что, ты успел уже устать от жизни? Вроде не должен был еще.

— Много ты обо мне знаешь, — огрызнулся Грэм.

— Достаточно, чтобы удивляться, куда девался твой инстинкт самосохранения.

— Ушел погулять.

— Все шутишь? Ну, ну. Смотри, дошутишься.

— Клод, не зуди!.. И так тошно. Будь хоть ты человеком, не трогай меня.

— Что тебе тошно, я и так вижу. Но это не причина, чтобы гробить себя.

— По-другому я не могу…

— А надо мочь. Или старайся выжить с наименьшими потерями: тогда тебя хватит лет на десять, ты двужильный, — или думай, как выбраться отсюда. Но выбирайся поскорее, а то доведешь кого-нибудь из охраны до точки, и тебя засекут насмерть. Хоть это ты понимаешь?

— Да все я понимаю… Только не знаю, как выбраться отсюда, — с тоской сказал Грэм.

— А ты думай больше, — сухо посоветовал Клод. — Может, чего и придумаешь.

— А ты не знаешь?..

— Нет.

Грэм подумал, что если бы Клод и знал какие-нибудь пути к спасению, он все равно не сказал бы. Пусть даже ему самому это и не пригодилось бы. Не такой он был человек.

Оклемавшись, Грэм снова не сумел удержать себя от дерзких выходок и неповиновения, и тогда к нему решили применить новые меры воздействия. Его отправили на самые тяжелые работы, а чтобы окончательно сбить спесь, приковали прямо на месте и посадили на половинный паек. Скудной пищи Грэму и так не хватало, он как раз вступил в тот возраст, когда нужно хорошо и много есть. От голода он вовсе обозлился и почти потерял самоконтроль, да еще до самой весны ему пришлось есть и спать прямо на камнях, не имея никакого укрытия ни от солнца, ни от дождя. Он чувствовал себя и не человеком уже, а наполовину надорвавшейся ломовой лошадью, а потому продолжал выкидывать фокусы. Весной, однако, кто-то из товарищей по несчастью сообщил ему новость, которая надолго отбила у него охоту буянить. Известие это ударило побольнее кнута надсмотрщика: погиб Клод, которого задавило огромной каменной плитой, сорвавшейся с тросов.

Через несколько дней надсмотрщики с удивлением заметили, что самый шальной и неугомонный парень на каторге ведет себя необычно тихо, словно неживой; рта не раскрывает, и взгляд у него какой-то отсутствующий. Это показалось подозрительным, и на всякий случай — вдруг что-то задумал, — его высекли так, что почти месяц он валялся скорее мертвым, чем живым. Прежнее злоязычие к нему не вернулось, зато надсмотрщики успокоились, поняв, что просто у него плохое настроение. Снова встав на ноги, Грэм надолго замкнулся в себе и сосредоточился исключительно на обдумывании плана побега. В это время все валилось у него из рук, и хотя он больше не нарывался на неприятности, его продолжали с прежней регулярностью наказывать — теперь уже за плохую работу.

Грэм не видел ни малейшей возможности для побега, и это приводило его в крайнее отчаяние. Главной трудностью было освободиться от цепей: сбить, подпилить или расклепать их. Ничего этого сделать Грэм не мог, поскольку днем постоянно находился на виду у охраны, не спускавшей с него глаз, а вечером у него отбирали весь инструмент, тщательно все проверяя и пересчитывая. Грэм подумывал о том, чтобы выпросить непригодный уже инструмент у кого-нибудь из соседей, но за просто так никто ничего ему не дал бы, а предложить взамен было нечего.

Не зная, что предпринять, Грэм промаялся еще несколько месяцев. Осенью ему исполнялось восемнадцать лет, но он ощущал себя много старше. Он совсем исхудал, на потерявшем юношескую гладкость лице остались лишь глаза да заострившийся грачиный нос. В высоком, почерневшем от грязи и яростного чужого солнца юноше со свалявшейся белой гривой, с застывшим злым взглядом, с очень точными экономными и короткими движениями (сказывались полтора года жизни в цепях) трудно было узнать даже язвительного и дерзкого разряженного бандита, не говоря уже о юном княжиче. Грэм стал тенью самого себя и чувствовал, что долго при такой жизни не протянет. Силы его были на исходе, к тому же он начал кашлять. Пока еще совсем несильно, но он-то знал, во что перерастет этот безобидный поначалу кашель, и видел, что делается с людьми, которые годами дышат каменной пылью. Все это окончательно утвердило его в мысли, что надо быстрее что-нибудь придумывать. И Грэм, наконец, придумал. Он понял, что есть у него одна вещь, от которой ни один человек в этом пекле не откажется. Вода. Пока не начнутся дожди, без нее будет тяжко, но — куда деваться? Один парень, за которым надзор был не такой строгий, согласился отдать свой старый инструмент, сломанный, но пригодный для того, чтобы подпилить цепи. Ценой стали несколько кружек воды. Грэм страшно рисковал: обнаружь кто подпиленные цепи или утаенный инструмент, его убили бы на месте. Но выбирать не приходилось. Грэм спрятал полученный ключ к свободе между камнями как можно тщательнее, а по ночам доставал его и потихоньку пилил цепь. Он замирал при любом шуме и старался не думать, как будет пробираться мимо многочисленной охраны. Работал он с таким расчетом, чтобы на глаз результаты его труда нельзя было заметить. Последнюю, заключительную операцию он рассчитывал закончить за одну ночь.